Лодка в протоке

На пути зайца пенёк не пенёк — что-то непонятное. Такая же нахлобучка, как на пне, кругом валежник, но заяц встревожился. Снизу-то пень не круглый, а четырёхугольный, и пахнет от него... Ещё заяц не сообразил, что враг его там притаился, а ноги уж сами оторвались от снега... Подпрыгнул заяц, повернулся да и помчался прочь!

Стрелой метнулся из-под снежной нахлобучки тёмный пушистый зверёк и пустился догонять зайца по заячьей тропе.

Соболь Сластёна проголодался. Откровенно говоря, за месяц он немного отвык от того, что надо самому добывать себе корм. На соболиной базе питание было курортное: даже печенье и мёд давали. Там-то его и прозвала Сластёной весёлая девушка в синем халате, которая кормила соболей,— уж очень он сладкое любил.

Первые дни и здесь, на новом месте, Сластёна питался тем, что оставили люди возле клетки: рыбой, сохатиной, ягодой, орехами. Но запасы кончились, Сластёна осваивался с незнакомыми местами, начинал охотиться.

Сластёна был новосёл. Его и других соболей Кед-ровский промхоз получил с соболиной базы. Родина Сластёны была севернее, среди высоких гор, поросших кедровым стлаником. Эти места так и назывались Соболиным рассадником, потому что соболей там развелось много, их никто не убивал, только ловили, отправляли на базу, а потом расселяли по тем местам, где соболи не водились или водились, но мало и не с таким ценным мехом.

Сластёна даже понятия не имел, какую дорогую шубу носит. Пятнадцать лисиц, злых, хищных лисиц— хоть одной попадись в зубы — прощай жизнь,— так вот эти пятнадцать лисиц все вместе стоили дешевле, чем он один, соболь Сластёна. А о глупых белках, что стрекочут на деревьях, и говорить нечего: четыреста беличьих шкурок — одна соболиная, вот как.

Нет, Сластёна об этом не знал н спасал свою шкуру от всех врагов не потому, что она стоила четыреста беличьих, а просто потому, что жить хотел.

Зайца поймать ему не удалось. Тогда Сластёна спустился к реке. Он знал, что там, в снежных лунках, должны дремать белые куропатки. Но птичий табун с шумом упорхнул из-под самого его носа. И всё-таки Сластёне повезло. Из-под снега он учуял аппетитный запах. Быстро раскопал снег, там оказалась мёрзлая рыбина — кета — с отгрызенной головой. Видно, Михаил Потапыч ужинал поздней осенью, да так и не доел: разморило, завалился спать на всю зиму в свою берлогу. Спокойной спячки, Михаил Потапыч! Сластёне на несколько ужинов хватит.

Закусив ягодами рябины, Сластёна остался доволен: жить можно н на новом месте. Тем более, что искать жилище ему было не нужно: пока вполне устраивала клетка, в которой его сюда привезли да так и оставили, замаскировав валежником. Сейчас клетку замело снегом, и её совсем не было заметно.

Сластёна юркнул в маленький лаз — только для него: ни лисица, ни харза — соболиные враги — не пролезут. Квартирка у Сластёны была двухкомнатная: сначала столовая, потом, за перегородкой, спальня — уютное гнёздышко, выстланное шерстью лося. Он свернулся в гнёздышке клубком и заснул, сытый и довольный.

Днём Сластёну встревожил скрип снега, хруст валежника. Он осторожно выглянул. Человек! Неподалёку стоял человек и вглядывался в его, Сластё-нины, следы. Неужели его опять сейчас куда-то

возьмут? Сластёна знал: в клетке его поймать легко. Задвинут лаз дощечкой, потом откроют верхнюю крышку клетки — и хвать Сластёну за загривок!

И хотя Сластёна привык к людям и почти не боялся их, но как в гостях ни хорошо, а дома лучше. У людей он был в гостях; здешняя тайга, хотя и малознакомая, была родным домом, и обратно в гости Сластёна не хотел. Вот почему,^-не дожидаясь, пока подойдёт человек, он выскочил из клетки и взбежал на дерево, потом спрыгнул, оставив в снегу глубокую ямку, перебежал на другое...

У Ефима Мирошннка дрожали губы. Соболь! Живой соболь, только прицелься...

И тут же в ушах его гулко раздалось, будто репродуктор был приделан где-то здесь, на кедре: «То-

варищи охотники! Выпущены в тайгу соболи ценной расы—«якутский кряж». В связи с этим охота на соболя в зоне Кедровского промхоза запрещается. Повторяем...»

Это объявление передавали утром и вечером, утром и вечером, утром и вечером... Но Мирошник не мог, не мог видеть, как уходит от него такая драгоценная добыча. Он успеет потом ещё всё обдумать, а сейчас соболь вот-вот уйдёт. Руки сами собой вскинули ружьё.

Вот и вся твоя жизнь, Сластёна...

ВСТРЕЧА У ЧИСТОГО КЛЮЧА

Только пробежав на лыжах километров пять, напетляв в тайге и так и этак, Мирошник успокоился. Что убил он соболя, никто не видел, а считать их — попробуй сосчитай,— не куры в загородке. Промхо-зу убыток небольшой, а ему, Мирошнику, прибыль. Сотшо рублей дадут за шкурку, а то и больше. Жаль только, здесь сдавать сейчас нельзя. Ничего, он приятелю переправит в те места, где охота на соболя разрешается.

Мирошник запалился, устал. Можно было по пути зайти на звероферму, отдохнуть, напиться чаю, но начнутся расспросы: где охотился, какова добыча. Он решил сделать крюк и завернуть к Чистому ключу. Там он напьётся, переобуется, покурит.