Лоскутная философия (СИ)

Да, я постиг вред слов, догм, фраз библии. Мы условны и опосредованы, чтоб вне слов не смотреть, не слушать, не говорить, не действовать. А слова - это взгляд на жизнь в нужном ракурсе. То есть слово есть норма, или законы. Стало быть, между нами и жизнью - нормы? и мы не в жизни, а в путах, связанных словом? То есть условны? И, получается, мы скоп фраз per se ?! Не живые мы, а словесные? Несловесный же, непосредственный деятель, настоящий, - тот, кто живой вполне, я хочу сказать, - коль появится, сможет городом, всей страною... миром господствовать, как антихрист, раз он вне нормы, раз он есть жизнь сама! А вот Бог против жизни. Бог есть законы, чтоб жизнь задавливать, оскорблять и судить её... В Псков с Чечни свезли мёртвых, и возле гроба - я где-то видел, может быть, давеча? - мать в стенаниях: как могли тебя, сын, убить! ах! ты зла не делал!.. А ведь мать зрелая, ей пора быть с душой... Фиг. Нет души. Натаскалась в понятиях, ограничилась, омертвела, стала скоп штампов; вся не свободна, вся из ток-шоу. И, дай ей волю, в слове рожала б, сходно как любит лишь через слово... Вникла б в простейшее, не от слов с их моралью, но чувством жизни, что сын преступник: сам стрелял, вот и был убит в силу jus talionis - око за око... Случай я мельком, не об убожестве чувств и мыслей... Ан, об у-Божестве! Бог лишил всех нас девственных чувств и мыслей! О, не о том я, что Грозный истинен, а та дамочка, СМИ надутая, вдруг взяла, что её сын с АКа был святым почти и спасал Чечню. Не о том, что мир словный. Я не сужу о всех. Я о том лишь, что, вот, смерть близко - а я как н'e жил. Я бытовал всего и любовью мнил, что излито нам с древнего, повторяюсь, экрана, кой жизнь порочит, - с библии. С первых слов её - рабство! ордер не жизнь любить без трактовок, но Словобога! То есть приказ любить и нотацию, в целом вымысел. Ибо слово что - жизнь? Нет, вымысел как прочтение жизни в некаком смысле. Жизнь - вне трактовок-интерпретаций... Я, вдруг всмотревшись в жизнь, различил её промельки из-под образа жизни, коим гнетут её. Мнится, жизнь ищет вырваться, обнажить себя, дабы царствовать, чтоб её не сгубил Бог, - Бог как нотация, толкование, комментарий, Бог как Бог-Слово. То есть, выходит, все, коих я любил, маски, ибо условны? Именно: маски! Маски нельзя любить!.. Оттого мы целуемся. Поцелуй есть ход жизни, дабы замкнуть рты, врущие ложью, и обратить нас; он ход под маску, ход к нашей сущности, из словесного к жизни. В мире искусственном нет любви, ведь любовь не по правилам, а искусство есть правила... Да её вовсе нет, любви! а есть фикция с тем предчувствием, что, коль любишь без правил, фильм будет взмелькивать для кого-то иного, ты же погибнешь. Что, я любил? Счёл фальшь за любовь, химеру! Я любил порционно, ладно законам, нормам и правилам. А нужда была - жертвовать. Всем имением, всем условным, всем рукотворным и всем скрижальным! Но я не смог, берёгся. И - любовь предал.

333

"NN без лифчика" (С. Гандлевскому)

Вершка не дотянул, и ночь берёт своё.

Умру - полюбите. А то я вас не знаю.

С. Гандлевский

Умрёшь - полюбит Бог... Но, может, не полюбит:

Он, Всемогущий, делает что хочет.

А люди... Что с них взять? Они всего лишь люди,

рыгают пивом и летают в Сочи.

"NN без лифчика" всегда царица бала,

пиши вблизи в альбом сам А. С. Пушкин.

Голгофа ноосферно показала,

что Слово стоит менее полушки.

Прими же "ночь" в молчаньи королевском,

как лифт молчит, упавши в стиле Прадо.

Пусть вспомнит дева: "Был поэт Гандлевский..." -

иных "exegi monument" не надо.

334

Мудр Толстой, пишущий "Смерть И. И.". Глуп Толстой и банален, пишущий тезисы светских раутов, дам с роскошными декольте и умников вроде Пьера Безухова. Но зато философией сего рода он и прославлен: чем мысли площе, тем популярней. Чт'o он представил в длинной торжественной, почитаемой истинной и цитируемой век фразе: силы Европы вторглись в Россию, сталась война, противное разуму и природе людей событие ("В и М", т. III, ч. 3, гл. 1). А сказал он фальшивое, неуместно помпезное. Был Толстой к тому времени недозрел умом в высшем смысле и нёс банальности, но настолько превосходил среду, где царили пустоты, что, двести лет спустя, стал вождём наших умников, что едва ли не крестятся на толстовские строки, помнят их и читают Толстого, чтоб парить духом. Как далеко ещё до принятия мировой интеллектой Ницше, Шестова и Достоевского!