Lost structure

собственные законы — законы означающего. В связи с чем и сам язык предстает как письмо, которое, как говорит Женетт, вторя Деррида, "есть игра на различиях и пространственных смещениях, где

значение — не наполнение пространства, но чистое отношение"136. И тогда современная критика

становится "критикой творцов без творений", или, точнее, творцов, чьи творения предстают как какие-

то "полые вместилища", те самые глубинные desouvrement, которые критике предназначено описывать

как пустые формы. И это потому, что письмо по отношению к пишущему перестает выступать как

средство, становясь тем "местом, в котором происходит его мышление", поскольку "не он мыслит на

своем языке, но его язык мыслит им, мысля его вовне" 137.

IV.3.

Такова траектория мысли, исходящей из предположения об исчезновении автора произведения и

приходящей к предположению

135 Les chemins, cit., pagg.227-228

136 Les chemins, pagg. 241—246.

137 Les chemins, pag. 246

337

об исчезновении самого произведения, которое вбирается всепоглощающим языком, вековечно

выговариваемым тысячами уст 138.

Нетрудно обнаружить у Бланшо и критиков, находящихся под его влиянием и опередивших тех, кто выплыл на волне лакановского структурализма, явный интерес к Пустотам и Зияниям

Очевидно, что у Бланшо 139 этот подход очерчивается вполне ясно: книга как произведение

искусства вовсе не представляет собой какую-то вязь непреложных значений, но впервые

открывается всякому прочтению как единственно возможному, представая разомкнутым

пространством с неопределенными границами, "пространством, в котором, строго говоря, ничто

еще не наделено значением и к которому все то, что наделено значением, восходит как к своему

первоначалу". "Пустотность произведения... это его явленность самому себе в ходе прочтения", она "отчасти напоминает ту ненаполненность, которая в творческом процессе представала как

незавершенность, как схватка разноречивых и разнонаправленных составляющих произведения."

Таким образом, в чтении "к произведению возвращается его исконная неустойчивость, богатство

его бедности, хлипкость его пустоты, и само прочтение, вбирая в себя эту ненадежность и

венчаясь с этой бедностью, претворяется в некий страстный порыв, обретая легкость и

стремительность естественного движения". Произведение искусства — "это та силком навязанная

свобода, которая его сообщает и которая позволяет истокам, несказанным глубинам первоначал, проступить в произведении, кристаллизовавшись и окончательно закрепившись". И все же, как

проницательно отметил Дубровский, у Бланшо еще нет речи о метафизике письма как таковой, об

онтологии сцепления означающих, сцепления независимого и самодостаточного, чей стылый

порядок предопределен раз и навсегда:

"В противовес структуралистской объективности" Бланшо в своем понимании произведения

искусства "исходит из представления о человеке не как объекте познания, но как субъекте

www.koob.ru

радикального опыта, получаемого, схватываемого рефлексивно... В отличие от той "полисемии", о

которой говорят формалисты, неоднозначность языка, по Бланшо, вовсе не связана с

функционированием какой-то символической системы, в ней дает о себе знать само человеческое

бытие, лингвистика обретает статус онтологии... Бланшо идет глубже простой фиксации

антиномий, он их артикулирует... Языковый опыт — это не перевод на язык какого-то другого

опыта, например метафизическо-

138 Это та тема, к которой, правда с более историцистским уклоном, обращается Ж. Π. Фe (J.P. Faye) в Le récit hunique, Paris, 1966

139 Maurice Blanchot, Lo spazio letterario, Torino, 1967, "La comunicazione"

338

го, он есть сам этот опыт... Когда Бланшо пишет, что "литература это такой опыт, в котором

сознанию открывается суть его собственного бытия как неспособность утраты сознания, когда

прячась, уходя в точку какого-то "я", оно восстанавливается — по ту сторону бессознательного —

в виде некоего обезличенного движения ..", проступание бытия в опыте литератора вторит его

проступанию в опыте феноменолога, как его описывает Сартр... Для Бланшо деперсонализация —

диалектический момент, без которого не обходится никакое пользование языком..." И поэтому,

"вне всякого сомнения, Бланшо гораздо ближе к Сартру, и уж во всяком случае к Хайдеггеру и

Левинасу, чем к Леви-Стросу и Барту" 140.

Замечания справедливы: Бланшо вкупе с новой критикой, напичканной лакановскими идеями, совершают переход, как показывает вся защитительная речь Дубровского в "Критике и

объективности", от рефлексии по поводу субъекта, выявляющегося в движении созидания