Ловец акул

Короче, спорили они долго, в конце концов, рыжуля все-таки выдала диагноз, с которым все согласились, выдала блеющим таким голосочком овечки, которую привели на заклание, но разговоры все равно не прекращались.

С кухни уже запахло пюре и, мать их, котлетами рыбными, а я все сидел.

Зато к вечеру мы с Михой узнали, что нас переводят в общую палату, и теперь, Господи, спасибо, можно свободно гулять по коридору и даже на улице немножко.

Ну, как нас перевели (а оказались мы в одной палате как раз, снова), так Миха сразу начал синячить. Причем делал это по-свински, не делился, незаметно сливался и вдрабадан пьяный возвращался. Сигарет у него и всегда-то было навалом, он со мной делился.

Ко мне, конечно, стал Юречка приезжать. Смотрел на все это великолепие, хлопал меня по плечу единственной рукой и совал мне пачку "Пегаса" за тридцать копеек. Иногда приносил вафли или бублики.

— Иногда представляю, — признавался Юречка. — Что ты в летнем лагере, как в детстве.

— Угу, — сказал я. — Меня тут и пастой один идиот измазал, нормально вообще, а?

Но в целом я не жаловался, потому что Юречке и без того было тяжко. Взвалил на себя еще один крест и потащился с ним. Брата не уберег, брат сумасошлатый теперь. Я Юречку все больше выспрашивал, как он, а Юречка так отвечал, что я ему даже говорил:

— А сам здесь полежать не хочешь?

Ему б не помешало, честное слово.

Но вообще речь о Михе шла. Когда мой "Пегас" от фабрики "Дукат" заканчивался, я переходил на "Яву" от фабрики "Ява", которой у Михи всегда было в избытке. Миха щедро выдавал мне горсть сигарет, словно какой-нибудь гордый восточный царек золотишко — нищему.

Ну это ладно, я уж потерпел бы такое отношение, но вот когда он синячил без меня, этого я выдержать не мог. Как-то после выпуска новостей, незадолго до отбоя, я все-таки Миху прижал.

— Ты, — говорю. — Крыса, где бухлишко берешь?

Миха пожал плечами.

— А там же, где и сладкое.

— В столовке что ли?

Миха смотрел на меня с совершенно безразличным видом, словно ему вообще ничего не стоило достать вещи, которые в дурке ценились, как золото. Я подумал: сейчас врежу ему хорошенько, просто чтоб у него не было такого гонору, но Миха вдруг сказал задумчиво, словно бы и не мне.

— Светку помнишь, медсестру?

— Для-меня-Светлану-Алексеевну-то?

— Ну, — сказал Миха. — Короче, я ей пальцами делаю, она мне водку приносит и сигареты. Мать-то в больнице.

Ну вот я прям не знаю, как-то он так о матери сказал, что мне даже не поверилось, что какая-то женщина ему даст пальцами в себя.

— Серьезно, что ли? — спросил я.

— Ну, — сказал Миха. — Круто, а? Она мне, правда, не разрешает больше ничего.

— Да у тебя от галика и не стоит, небось, — сказал я.

— По себе людей не судят.

Тут Миха аж обиделся, и мне с трудом удалось уговорить его уступить мне Светку-медсестру. Мне хотелось не только водки, но и бабы, а тут два в одном, да еще и блок сигарет, может быть. Мялся Миха, как девчонка, но, в конце концов, сказал:

— Да хер с тобой. Главное, короче, не целуй, не любит она этого.

— Не романтик она, что ли?

Я заржал, но Миха остался серьезен.

— Не, — сказал он. — Не романтик вообще. И делай все медленно, если сразу вгонишь, она тебе потом галки вгонит по самое не балуйся.

Ох, женщины, особенно женщины-загадки.

Я сказал:

— А ты языком не пробовал? Она б тебе коньяк притащила.

— Ты нормальный вообще? — спросил Миха, уставившись на меня с первобытным, нечеловечьим ужасом.

— Ну а какой? — спросил я, и мы заржали.

Все мне Миха выдал, куда идти и когда. До последнего я думал — наебал, уже под покровом ночи, пробираясь в процедурный кабинет, решил — точно обманул, сука, хочет, чтобы мне санитары вломили.

Но Светка-медсестра в процедурном кабинете оказалась, стояла у окна с томным видом дамочки Толстого или Тургенева, взбивала рукой облачко светлых волос. Я на нее залюбовался. Она была такая бледненькая, тепленькая, мягонькая — очень хотелось ее потрогать. Вообще-то — красивая женщина, если б не вечное выражение презрения на хорошеньком курносом личике.

Я страшно изголодался. В мире нормальных у меня была девка, Вера, оторва, каких поискать, но давала в хвост и в гриву, мы частенько с ней под винтом разминались.

Ну ладно, Верка Веркой, а что там Светка-медсестра? Я на нее залюбовался, может, как на женщину, которую сейчас драть буду, а может просто понравилась мне в тот момент, каким бы говенным характером ни обладала. Она повернулась и такая:

— А где Миша?

А я такой:

— Да я за Мишу.

А она на меня так как-то посмотрела, будто ей голову отшибло, и она не помнит, что может в любой момент меня на вязку определить, проколоть там чем-нибудь веселым (или грустным), ну понятно, да?

Она посмотрела на меня так, словно я могу с ней сделать что угодно, и это так было, блин, сладко. С обреченной девчачьей печалью, во прикол!

— Ладно, — сказал я. — Не боись, классно будет.

И она могла бы сказать, что бояться стоит мне, но как-то, то ли от неожиданности, то ли по женским своим причинам, не сказала.