Ловец акул

Я про язык-то Михе почему говорил? Как-то раз мы с Веркой хорошо так потрахались, с огоньком, ей там все понравилось, она закончила и лежала такая, звездой морской, царицей, а мне так стало любопытно ее потрогать, пощипать.

Девчонки — это же интересно, как они пахнут, какие на вкус, вот это все. Дошел дотуда, ноги ей раздвинул, лежу между ними, как студент, значит, гинеколог, рассматриваю, как у нее все устроено. Красиво, на мой вкус, ракушечно так, моллюсково, но красиво. Все там у нее розово блестело, пахло не то чтобы приятно, а притягательно все равно. Как бы это объяснить — от того, как она там пахла, сразу мне ее хотелось. Это что-то на подкорке у человека, в самых дальних частях мозга.

Я ее попробовал на вкус из любопытства просто, Верка сначала смутилась неожиданно, пришлось ее за бедра подержать, а потом ей так понравилось, и она извивалась, кричала радостно как-то. И мне понравилось, потому что после этого драть ее — просто счастье было. Я ее попробовал, и вот она моя — круто вышло, честное слово.

Я даже и не знал, делают так люди вообще или нет, принято ли такое в приличном, так сказать, обществе, но так меня оно прикалывало, я хорошо чувствовал свою звериную часть, которая на нее так реагирует, на вкус ее, на запах.

Короче, как-то я в этом напрактиковался, что совсем не чувствовал себя робким. И Светку-медсестру я на стол усадил, и она поддалась, и я такой:

— Не дергайся только.

И она кивнула. Это такой прикол, на самом деле, она на меня почему-то с доверием посмотрела. А я встал на колени и стянул с нее трусы.

Работал я долго, а она сидела и зажимала себе рот рукой. Светка-медсестра была мягкая и чистая, вообще атас и прелесть, и смешно пищала, когда я впихивал в нее язык. Конечно, мне своего тоже хотелось, и, когда она закончила, отстранила меня как-то, на плечи надавив, я стащил ее со стола, и под столом у нас все случилось быстро и суматошно, пока она не пришла в себя, и после этого уже никак ее было не назвать Светланой Алексеевной.

Потом мы лежали рядом, и я водил пальцем по ее бедру. Она сказала:

— Ладно, что тебе принести?

— Водки принеси, — ответил я и улегся головой на ее живот. Мне очень хотелось нежности, а ей — новых капроновых колготок, ну, судя по длинной растяжке. Светка-медсестра снова глядела на меня холодно и надменно, но я ее уже знал обнаженную, освежеванную. Никогда баба не бывает такой беззащитной как чуточку перед сексом и чуточку после него.

— А еще чего-нибудь? — спросила она голосом пока что хриплым. Губы у нее были зацелованные, от слюны блестящие.

— Сигарет, — сказал я.

— Все хотят только водки и сигарет. Хоть бы кто книжку попросил.

Интересно, подумал я, это какой у ней голод должен быть, сколько этих всех?

— А, ладно! — сказал я. — Книжку мне принеси!

— А какую?

— А какая тебе нравится?

Она задумалась. В животе у нее заурчало — час поздний, я тоже есть хотел. Я слышал и отдаленное биение сердца.

— В детстве любила "Незнайку на Луне", а сейчас не знаю.

Я тихо так засмеялся.

— Во звучит!

Он тоже улыбнулась, но как-то невесело, вдруг заплакала, и я приподнялся, чтобы ее утешить, но стукнулся об стол дурной башкой.

— Ну, ты чего?

Она быстро утерла слезы, будто украдкой, и сказала:

— Ладно, что-нибудь принесу.

Я попытался ее поцеловать, и она мне голову отвернула, как собаке.

— Нет, — сказала.

— Ну и не надо, — ответил я. — А то больно надо.

Тут до меня дошло — она плакала из-за "Незнайки на Луне". Куда уходит детство, и все такое. Это ж какая печаль, вдруг понять, что ты — взрослый. И в первой любви с этой точки зрения такая печаль и боль, и в первом сексе, и в первой сигарете.

Но я Светке-медсестре не показал, что я ее понял. Сказал:

— Ну, все, я пошел тогда?

— Иди, — ответила она, подтягивая колготки. — Порвал все, козел.

Я еще и виноват вышел.

Через три дня принесла она мне бутылку водки, три пачки сигарет "Ява" и отпечатанную на машинке "Страну Негодяев" — длинный стишок Есенина про всякую там лютую анархию. В принципе, нескучная штука, мне понравилась.

Я в туалете уговорил полбутылки водки и ходил овощ овощем целый день. Легко было, словно я летал, и подумалось мне, что жить — хорошо, и надо жить даже. Как-то слаживаться у меня стало с болезнью, то ли от водки, то ли лекарства подействовали, то ли сладость Светки-медсестры, природное мое желание.

В общем, я так и сказал чуть стервозному мужику:

— Как-то не особо мне хочется себя убить теперь. Не знаю, может, по-другому на все посмотрел.

Но чуть стервозный мужик мне сразу не поверил, понятное дело — всем на волю хочется, хоть дурка и не самое страшное в мире место, но не самое приятное — тоже.

— Понаблюдаем, — сказал он. — Если это стойкое состояние, задумаемся о выписке.

И я подумал: ну и тяжесть у него на плечах, вот он смотрит на меня и думает, взорву я квартиру или не взорву?

И это я у него перед глазами еще, а что будет, когда потеряюсь я из виду, через пять лет, через десять? Иногда, может, проснется среди ночи да вспомнит: Васька Юдин, вот интересно, он квартиру-то взорвал?