Ловец акул

Не знаю, сколько я там лежал, глядя на разгорающееся небо. Потом встал, побрел в сторону журчания, наткнулся на маленькую речку в объятиях плакучих ив. В тени и прохладе я сел, прислонился к дереву, стал кидать камни в воду. Речка оказалась быстрая, мелкая и черная, через нее был перекинут крохотный мосток без перил. Я швырнул камень, за тем всплеском — новый всплеск, это щука мотнула хвостом, жутко недовольная тем, что я нарушил ее покой.

На географии говорили, что все реки куда-то впадают, и мне подумалось, а куда ведет эта речка, к какому морю-океану. Я ненадолго задремал, проснулся от того, что на нос мне села блестящая стрекоза. Просыпаться под героином — это кайф, нет мучительного пробуждения, ты выныриваешь из сна в реальность, как будто из теплой воды под едва уловимый южный ветерок.

Я еще посидел, потупил полминутки или полгода, сложно было сказать.

Потом выбрался на дорогу, достал пакеты со жратвой и пошел вслед за электропроводами, натянутыми от столба до столба, взбивая светлую пыль на дороге.

Домишки были такие беззащитные, покосившиеся, изрядно просевшие. Две бабки гремели ведрами у колодца.

— Помочь? — крикнул я.

— Помоги, милок, — сказала одна, другая уставилась на меня подозрительно. Платочки делали их почти одинаковыми, матрешками, на которых плеснули кислотой, и вот краска просела длинными морщинами.

Я заглянул в колодец, черная вода там никогда не видела солнца. Я подумал: сюда можно сбросить труп, достаточно глубоко. Громыхнула цепь, я спустил ведро.

— Дачник, небось?

— Ага, — сказал я. — Ну а кто ж еще?

— Уж не местный-то точно. Если молоко парное нужно будет, приходи. Продам дешево. Из-под козы, из-под коровы.

Я вдруг задумался об одной вещи.

— Бабушки? — спросил я. — А почему свиное молоко не пьют?

— Дурак ты, — сказали они.

Я им воды набрал и донести помог два ведра, спросил:

— Где двадцать седьмой дом?

— Ох, это на краю деревни. Ты по номерам-то не смотри, раньше много тут было всего, а сейчас поуезжали все, не осталось. Так что вон я в четвертом живу, а она — в седьмом, и соседи мы.

Они еще немножко пожаловались на то, что деревня, дескать, помирает, вот они уйдут, и все, никакого будущего, а раньше дети — в каждом доме, и дома все подряд.

Я покивал, хотя больше всего мне хотелось вернуться и поорать в колодец.

— Да, печаль, печаль.

— Все в города уехали, — сказала одна бабуська.

— А там не жизнь, умирают рано, от машин и болезней по дыханию.

— Да, — сказал я. — Печальная статистика.

— Ну, вон там иди, по дороге прямо, да и выйдешь. Двадцать седьмой в красный выкрашен. Но лет десять назад.

— Ну, понял. Спасибо, бабушки.

И пошел я по деревне, и редкие собаки на цепях поднимали лай, только завидев меня, бросались, стараясь протиснуть пасти между клиньями забора.

Дом, в котором, предположительно, жил Марк Нерон оказался едва ли не самым убогим из всех. Красная краска отходила чешуйками, дом заметно склонился влево, по окну шла долгая трещина.

Я подергал калитку, всю в желтом мху, а потом крикнул, как в детстве, когда мы с Юречкой звали своих дачных друзей. Вы наверняка тоже кричали, протяжно так, ну, не знаю:

— Са-а-а-аш!

Или, может быть:

— О-о-оль!

Любое имя можно подставить, детки в деревне всегда зовут друг друга с той узнаваемой интонацией, ее ни с чем не спутаешь.

Я вот крикнул:

— Ма-а-а-арк!

Дверь с треском открылась.

— А? — сказал он. — Разгадал все-таки загадку?

— Бля, я жратву у колодца забыл!

— Ну, сейчас селюки растащат. Пошли, может нам еще что-нибудь останется.

На нем был легкий спортивный костюм, он покуривал сигаретку. Несмотря на то, что Марк Нерон считал себя главным противником курения в этой части света, покуривал он часто, особенно от нервов или под герой.

— Что обдолбался уже? — сказал он мне.

— Ага, до тебя добраться нормально не мог, такой залипон напал! Ты что это вообще?

— В деревню, в глушь, в Саратов! Сюда я больше не ездок!

Он засмеялся, спустился и сел на крыльцо. Я перемахнул через забор, подошел к нему, уселся рядом.

— Ну, что там реально-то?

— На нары, все, блядь, на нары! — протянул Нерон узнаваемо хрипло. Старая блатная песенка такая была, он ее мне как-то пел и ржал над ней.

Помню, Марк тогда бренчал на гитаре и тянул:

— Вот захожу я в магазин — ко мне подходит гражданин

Легавый, блядь.

Он ко мне — а я бежать, а он кричит: Попался, блядь!

На нары, блядь, на нары, блядь, на нары!

Потом он вдруг остановился, и как давай угорать.

— Что? Что?

Он перехватил гитару поудобнее и запел снова, не очень складно:

— Вот захожу я в магазин — ко мне подходит гражданин

Препод, блядь.

Он ко мне — а я бежать, а он кричит: Попался, блядь!

На пары, блядь, на пары, блядь, на пары!

И весь вечер он тогда над этим ржал, как будто крыша совсем потекла.

— Ты просто университетов не оканчивал, — говорил он сквозь смех.

— Ты тоже.

Но он опять ржать.

Вот и сейчас, я видел по его лицу — начнется. Он крепко сцепил зубы, стараясь удержаться, а потом громко засмеялся.

— Бля, — сказал я. — Ну только не это.

Я закурил, откинулся назад, прислонившись головой к облезлой двери, подождал, пока Марк проржется.

— Ну, что там? — спросил я.

Он утер слезы.