Ловец акул

— Вася, — сказала она. — Приводить в мир еще одно живое существо для того, чтобы оно, в конце концов, умерло — это очень ответственное мероприятие. И крайне неоднозначное. Оно противоречит тому, что я считаю правильным. Тем более, что это существо я, скорее всего, полюблю всем сердцем. Я буду знать, что обрекла его на страдания. И тем отчетливее я буду думать об этом, чем больше буду любить тебя и нас.

— Сложная ты, бля.

— В моей системе ценностей рождение ребенка стоит прямо рядом с убийством.

— И стремная.

Саша сказала:

— Спасибо. Я выслушала твое мнение.

— Да какое мое мнение? Это же грех большой.

— Грех определяется исключительно предметом веры.

Я уже знал от Саши, как это называется. Это называется софистика.

— Бля, давай реально обговорим, там, плюсы и минусы, и все дела.

Иногда казалось, что мы с ней натурально с разных планет. Даже на языках говорили на разных.

— Что за бред вообще?

Я только сейчас заметил, что расхаживаю перед ней по комнате.

— В смысле, не, ты ебнутая, это не вопрос вообще, но как бы тут серьезный момент. Мир — ноль, тлен, боль, все такое, но это же наш с тобой шанс на лучшую жизнь. Мы не будем одинокие, у нас будет ребенок. Я буду любить тебя и его, ты будешь любить меня и его, он будет любить нас! И это будет по серьезу!

Она ни на секунду не разозлилась, хотя я уже готов был орать. Лапуля стояла посередине комнаты, ничуть не нервничая, следила за мной взглядом, а меня носило слева направо и справа налево, как теннисный мячик в особенно напряженном матче.

— В смысле, там, ты можешь и дальше считать, что все плохо, но что-то будет хорошо! Никто не говорит тебе перестать плакаться потому, что все на свете хуета. Но ты здесь, и здесь нужно жить! Ну, и это будет интересно, просто приколись, как будет интересно, ты же, там, не мать-героиня, чтоб одна его тянуть или десять таких штук настрогать. Я вообще слышал, что детям некоторые радуются.

Ну, вот моя мать — нет, но она и во многих других вещах больная баба, и никого никогда не жалела. И то Юречка вот ей вполне милый был, они ж всегда "мы с Тамарой ходим парой".

Мне вдруг стало до слез обидно за маленького меня, за такого комочка из слизи, которого мать уже ужасно за что-то ненавидела. Ну как же так? И у меня такая идея возникла, что Саша комочка из слизи, чем-то похожего на меня, тоже ненавидит. И я что-то рявкнул ей, не помню уже, что, и ушел, хлопнув дверью.

— Вот сука! — сказал я подъездному бомжу.

— Да все они суки! — с готовностью откликнулся он. — Может, бухнем?

Но я не принял его приглашение, потому что мне срочно нужно было вмазаться. Отцы и дети, надо сказать, вот между нами какая дистанция.

И даже Марку Нерону я не мог все рассказать. То есть, теоретически — да, но для этого надо было переться обратно в глушь, а я не чувствовал, что в состоянии.

Дома я целый вечер протискал Горби. Он, видать, понял, что я в раздрае, поэтому стоически терпел. Вот Сашу Горби просто обожал, все время терся о ее ноги, запрыгивал ей на колени. Он, наверное, чувствовал, что она добрая и ласковая, как я чувствовал.

— Приколись, она какая дура? — спросил я.

Потом помолчал.

— Ну, то есть, не дура прям, а хорошая даже, но бесит.

А потом я почему-то ткнулся носом ему в шерсть и почти заплакал.

— Тихо, бля! — сказал я сам себе и в кота. Горби мяукнул.

Это все на меня странно повлияло, я имею в виду. Я думаю из-за того, что мать первым делом всегда верещала, что хотела меня выскрести. Ну и как бы, если б она этого не говорила, то меня бы так не крыло, я это понимал.

А так я с детства знал, что у женщин какая-то своя война, на которой они — убийцы маленьких врагов. Тайная кровяная война.

Я сказал Горби:

— Вот я ее брошу тогда.

Горби глянул на меня, уперся передними лапками мне в грудь, поскребся.

Я заржал:

— Ты мне одуматься говоришь?

И опять захотелось почему-то в кота высморкаться.

На следующее утро я приехал к Лапуле рано, как раз к тому времени, когда она обычно выходила из дома, чтобы успеть на первую пару.

— Ты подумала? — спросил я, взгляд у меня от бессонницы, должно быть, бешеный стал, потому что она погладила меня по голове.

— Нет, пожалуйста, дай мне немного времени. Я еще думаю.

— Ну почему? Почему ты там думаешь? О чем думать?

— О том, оставлять ли мне ребенка, — сказала она.

— Мать у меня тоже думала, — вдруг ответил я. — Про меня. Представляешь?

— Не представляю, — сказала она. — Ты ведь уже существуешь, и я тебя люблю.

Почему-то этого оказалось достаточно, чтобы злость у меня совсем потухла. Я сел на скамейку, и Саша села рядом со мной, положила голову мне на плечо.

— Потерпи немножко, — сказала она. И я стал терпеть.

Каждый день, неважно, сколько у меня там дел, и какие планы на будущее, я к ней приезжал и спрашивал:

— Подумала?

А Саша говорила:

— Нет. Нужно еще подумать. Спасибо, что терпишь.

И я, несолоно хлебавши, отступал, и потом мы говорили совсем о других вещах, но я все думал, что у нее там, в животе, где всегда темно, кровь греет существо, которое еще и увидеть-то, наверное, нельзя.

Вернулся Нерон. Он мне звякнул, сказал:

— Приезжай, попиздеть надо.