Ловец акул

Но, в итоге, я два часа плакался и шлюхе тоже. Ее звали Надия, но я называл ее Надей. Она была изумительно красивой девушкой. Такая хрупкая, высокая, с оленьими, совершенно черными глазами и ямочками на щеках. Какая-то, знаете, невероятно трогательная красота, которую хочется взять в руки и не дышать.

Трахать ее казалось почти кощунственным, и именно поэтому очень хотелось, типа как запретный плод.

И она была очень грустной, может, самой печальной на свете, тоска у нее была такая, что аж меня проняло. Я имею в виду, проститутки часто не особо веселые, было бы чему радоваться, но в ней светилась особенная грусть, какая бывает от заглубленной жизни.

Очень обидно это про жизнь — она одна, и сразу чистовик, новый листочек у Бога, как в школе у учителя, не попросишь.

В общем, Марк Нерон ее отодрал так, что пух и перья летели, а мне на это как-то вдруг тошно стало смотреть. Мы с ней просто полежали рядом, и я спросил:

— Тебе грустно?

Нерон к тому моменту был такой вмазанный, что едва реагировал.

— Грустно? — сказал он. — Дай ей заебись как весело.

Получилось не очень внятно.

Надя не ответила, только улыбнулась мне уголками губ, словно для нее одно то, что спросили, уже было подарком.

Я спросил:

— На кухню хочешь? Кофе попить? Он еще долго в отрубе будет. Ты на ночь?

Она кивнула.

И мы пошли пить кофе на кухню, и я рассказывал ей о Саше, которая будет делать аборт. Надя слушала, глядела на меня своими печальными глазами. Луноликая красавица Востока, бля. Я встал перед ней на колени, заглянул ей в глаза.

— Ну а ты? — спросил я. — У тебя, наверное, родители больные.

Она покачала головой.

— Или братья и сестры?

Долго я гадал и думал даже, может, она как Саша — родилась печальной, раз уж такое бывает.

— Давай еще кофейку ебнем.

Надя кивнула. И вдруг сказала:

— Я не хочу здесь быть.

Произнесено это было быстро, как скороговорка.

— А? — спросил я. И она ответила еще быстрее:

— Я не хочу здесь быть.

Ну, я и врубился сразу в ее историю.

— Тебя, что ли, к этому делу принуждают?

Она кивнула.

— Бля, ну это вообще не честно. Нихуя не честно. Ты откуда?

— Ходжейли, — сказала она.

Не ебу, если честно, где это.

— И что, украли тебя?

Надя снова кивнула. Она явно пожалела, что это рассказала.

— Документов нет?

И опять коротенький, едва заметный кивок.

Я поднялся с колен, оправил на ней блестящий топик, совершенно ей не идущий, пошел к плите, сварить еще кофе. И тут Надя за моей спиной заплакала. Тихонечко, и не услышишь, если захочешь. Я развернулся к ней и сказал:

— Знаешь что, есть у меня один знакомый. Сделаю тебе документы, уедешь обратно в свой Ходжайли.

Она поглядела на меня, раскрыла от удивления рот, как девчонка, увидевшая самую красивую в мире куклу.

— Мне нечем заплатить, — сказала Надя.

— Это проблема, — ответил я, помешивая кофе. — Бля, сейчас убежит. Ну да, родители у тебя бедные, небось.

Я налил ей кофе и сказал:

— Слушай, раз такое дело, просто отсоси мне.

И она сказала:

— Сейчас, кофе допью.

Уже когда она обхватила меня губами, я подумал: можно было и бесплатно, чего это я. Но, вбиваясь в ее горло, я совсем обо всем забыл, и оно того стоило. И главное, позабыл о Саше с ее головными сложностями.

А когда на следующий день, я увидел Сашу, она сказала:

— Я подумала. Я люблю тебя, значит, мы могли бы быть семьей. Семья должна, как и наука, здорово помогать отвлечься.

А я сразу вспомнил про теплый рот Нади из восточного Суходрищенска.

Вот неловко-то вышло.

— Я вчера одну бабу в рот ебал за поддельные документы, — сказал я. — Не в смысле, за то, что она их сделала, типа наказывал, а как бы в оплату за то, чтобы я их сделал. То есть не я, но ты поняла.

Саша помолчала, потом сказала:

— Мне нравится твоя честность.

— Ты не злишься? — спросил я.

— Нет, — сказала Саша. — Я не злюсь.

— Ты не сделаешь аборт, потому что я тебе изменил?

— Нет, — сказала Саша. — Я не сделаю.

Что было в ней самым странным и прекрасным, так это совершенная незлобивость, с которой она смотрела на наш несовершенный мир.

Казалось бы, она все здесь так ненавидела, но если ненавидишь все, значит, на самом деле не ненавидишь ничего. Это как про критян и лжецов, да?

В принципе, она не видела особенной разницы между мной и Махатмой Ганди, и это было клево хоть где-то оказаться с ним на одной ступеньке. Лапуля не то чтобы все мне прощала, а просто никогда не ждала ни от меня, ни от кого-либо или чего-либо другого здесь ничего хорошего, и все встречала спокойно.

— Я люблю тебя, — сказал я.

— Я тоже тебя люблю, — сказала она.

Мы типа обнялись и пошли есть мороженое. И мне сейчас думается: жаль я тогда не умер. Это был бы реально крутой конец. Вот если бы я тогда подавился мороженным.

Настоящий хеппи-енд.

Вопль двадцать четвертый: Чужбина-калина, Родина-малина