Ловушка уверенности. История кризиса демократии от Первой мировой войны до наших дней

Конец истории представлял победу демократии в царстве идей, которое никак не пересекалось с тем, что Фукуяма назвал «тривиальными предложениями американских политиков в год выборов» [Fukuyaman, 1989, р. 5]. Он посчитал ненужным разбираться в возне, связанной с книгой Пола Кеннеди «Взлет и падение великих держав», поскольку его аргументы были не о том. В явно экономной по своим принципам истории Кеннеди упускалось нечто важное, а именно, что убеждения тоже имеют значение. Судьба американской демократии будет определяться не ее материальными условиями. Демократия обречена только в том случае, если люди начинают думать, что она обречена; в противном случае она может выжить. Кроме того, демократические общества способны приспосабливать свои убеждения к обстоятельствам; они, во всяком случае, остаются гибкими. Так что конец истории был еще и победой гибкой идеи. Но и только. Это не было победой идеи, которую кто-либо мог бы контролировать. Ее нельзя было использовать для корректировки будущего. Она не предопределяла, что случится в кризисных ситуациях вроде сложившейся в 1989 г., и ей нельзя было воспользоваться в случае обострения ситуации. Ее преимущества были заметны только с определенного расстояния.

Аргумент Фукуямы был крайне претенциозным, в том числе и благодаря пафосному названию его книги, но он позаботился сопроводить его множеством оговорок. Он никогда не говорил, что конец истории будет чем-то приятным и опрятным. Однако критики Фукуямы, которых было немало, этих оговорок не заметили. Они увидели только пафос. Если говорить словами индийского экономиста Джагдиша Бхагавати, статья Фукуямы показалась «радостным первобытным воплем воина, попирающего павшего врага» [Bhagwati, 2005, р. 13]. Это была карикатура, но она приклеилась. Когда события 1989 г. развивались в соответствии со сценарием конца истории, Фукуяму считали человеком, который его написал. Когда же они отклонялись от этого сценария, что было неизбежно, его считали тем, кто все перепутал. Ральф Дарендорф, который в 1974 г. высмеял мысль о том, что демократия провалилась, с тем же презрением отнесся и к идее, что в 1989 г. она одержала победу. Он высмеивал Фукуяму за претенциозность и невыносимое самомнение, считая его опасным идиотом. Дарендорф говорил, что ни одна «система» никогда не побеждает, поскольку единственное, что выигрывает в долгосрочной перспективе, – это экспериментирование и гибкость [Dahrendorf, 1990; Дарендорф, 1998]. Попытки увенчать либеральную демократию короной исторического победителя обрекли бы ее на путь коммунизма: она стала бы неповоротливой, негибкой и в конечном счете хрупкой. Она бы треснула, и пришлось начинать эксперименты заново.

Дарендорф был несправедлив. Фукуяма защищал идею, а не систему. Он понимал, что величайшим преимуществом этой идеи была ее гибкость, ее способность приспосабливаться. Либеральная демократия в конце XX столетия была все еще сильна потому, что смогла приспособиться ко всему, что только случилось в этом столетии, даже если и не могла контролировать происходящее. Демократия создала пространство для истории; ни одна другая система правления не могла этого сделать.

И все же, хотя Фукуяма защищал приспосабливающуюся идею, а не фиксированную систему, в его аргументации было два пробела. Во-первых, было неправильно говорить о конце истории. Конечно, это не была ошибка лично Фукуямы. Это выражение, в котором были затерты все тонкости его рассуждений, сделало его богатым и знаменитым; какое-то время он был самым известным интеллектуалом в мире. Но это выражение не соответствовало той идее, что демократия сохранилась потому, что была способна приспосабливаться к любым историческим напастям. Раз так, не было причины предполагать, что победа демократии приведет к концу истории. Демократия всегда оставляет пространство для конкурирующих взглядов, неожиданных поворотов и нежданных соперников. Она не закрывает будущее. И именно так ей удается пережить превратности истории, именно поэтому она не кладет им конец.