Ловушка уверенности. История кризиса демократии от Первой мировой войны до наших дней

Другие реалисты не были в этом так уверены. Во вьетнамском провале они видели свидетельство того, что демократия подошла к концу пути. Общественное мнение не могло свыкнуться с войной, но в то же время у него не хватало ума для разумного компромисса. Общество выдвигало политикам невозможные требования, которые заставляли их игнорировать его само. Именно так демократии и разваливаются. Луис Халле, который ранее предупреждал о том, что демократии не умеют играть в шахматы, сравнил то, что случилось во времена Карибского кризиса, с ситуацией, сложившейся примерно десятилетие спустя. В те времена иррациональная неуступчивость демократического мнения привела к отступлению русских, поскольку они «согласились с унижением, последовавшим за таким решением, на что правительство США не смогло бы, скорее всего, пойти»[52]. Теперь же, получается, именно американцы не знали, как выйти из войны, в которой они не могли выиграть. Они были унижены, но просто не могли разумно обсуждать оставшиеся у них варианты. Халле вспомнил Токвиля, который «первым отметил то, что авторитарное правительство справляется с внешнеполитическим курсом, каким бы циничным он ни был, лучше либеральной демократии»[53]. Халле сделал и более смелые выводы. Западные либеральные общества, по его мнению, приближались к «терминальной стадии», которой рано или поздно достигала каждая демократия, начиная с Древних Афин. Пагубное сочетание безрассудности вовне и беспорядка внутри ведет демократические режимы к «моральному и политическому краху». Как только это происходит, «единственной реальной альтернативной становится авторитарное управление»[54].

Липпман был не менее мрачен, хотя и более отстранен. Ему к этому времени исполнилось 84 года, жить оставалось недолго, и в апреле 1973 г. он дал интервью, в котором назвал западную демократию «сомнительным экспериментом». Современные общества достигли такой величины и такого масштаба, что демократия, по его мнению, «все больше теряла работоспособность»[55]. Она была попросту слишком неповоротливой, чтобы понять, как спастись от проблем, которые сама сотворила. Родоначальник реалистического направления Ганс Моргентау увидел в этой ситуации некоторые признаки настоящей трагедии. Как и Арон, он хотел, чтобы демократия научилась на своих ошибках и перестроилась, став более реалистичной. Но она вечно отставала от графика. Демократии, которые понимают необходимость воздержания, обычно уже прошли ту точку, когда они знают, как им воспользоваться. В этом-то и заключается трагедия: «Когда [демократическое общество] еще можно спасти реконструктивными демократическими мерами, то кажется, что в них нет нужды, а когда нужда становится очевидной, применять их слишком поздно»[56]. Пространство, на котором демократии могли бы учиться на своих ошибках, стало исчезающе небольшим. Когда ошибки достаточно серьезны, чтобы на них учиться, они обычно слишком серьезны, чтобы от них оправиться.

Этот взгляд разделялся и самым важным публичным интеллектуалом тех времен Генри Киссинджером. Киссинджер, человек поразительной интеллектуальной самоуверенности и политической беспощадности, при администрации Никсона стал главным по вопросам международной политики. Сам он считал, что должен перенастроить применение американской власти в соответствии с более реалистическими принципами. Следовало оставить в прошлом тотальную защиту демократии и заменить ее гибкой стратегией приспособления к возможному. Киссинджер не хотел представлять друзей демократии, как и ее врагов, в виде неизменных объединений; он хотел играть на их противоречиях. По словам одного комментатора, он был не столько реалистом, сколько «оппортунистом». Он считал, что можно эксплуатировать разные ситуации; по его собственным словам, он пытался «сохранить возможность выбора несмотря на давление обстоятельств» (цит. по: [Ferguson, 2010, р. 173]).