Ловушка затерянного времени

Так бы стало и со мной, но я высокородный. Аристократы у нас подлежат смерти, только если неоспоримо доказано тяжкое преступление с их участием. Оглядываясь назад теперь, я допускаю вероятность того, что мой генетический сбой был подстроен нарочно, и, может быть, кому-то за это заплатили. Не обязательно деньгами, но в нашем прагматическом обществе продаётся каждый – если не за материальные блага, то за успех своих идей и шанс получить оборудование для более глубоких исследований в избранной области. Вероятно, тому, кто недрогнувшей рукой поставил меня на грань исчезновения, посулили то, от чего не сумел бы отказаться ни один наш врач – лицензию на неограниченную поставку любого сырья, например. Под любым я имею в виду… Даже тела, живые или мёртвые, представителей каких угодно, даже самых редких, разумных видов исследованной Вселенной.

Я помню голубое сияние у меня над головой в мгновение, когда я впервые осознал себя частью этого мира. Правда, сначала тот был ограничен всего несколькими помещениями, круглыми, примыкавшими друг к другу в порядке своеобразного лабиринта. Мне ни в малейшей степени не препятствовали исследовать эти помещения, за мной никто не приглядывал. Лишь намного позднее я выяснил, что круглосуточное наблюдение велось через системы, встроенные в потолок. И, наверно, тот наивный младенческий период был единственным, когда я чувствовал себя свободно и хорошо на родине.

На протяжении сорока суточных циклов Зоахимы решали вопрос о том, можно ли позволить мне существовать. Я присутствовал в качестве предмета разбирательства на каждом заседании, стоял в прозрачной тонкой капсуле, всё слышал, но мой голос наружу не проникал. Как сейчас помню, как меня рассматривали – вы, наверно, смотрите сходным образом на какую-нибудь лампу, решая, как она будет смотреться в интерьере помещения, или деревянный крюк для верхней одежды, прикидывая, подойдёт ли он в пазы. Я не наблюдал ни малейшей потребности во мне ни у одного из них, даже у тех, по чьим образцам был изготовлен. Мне не причиняли никакой физической боли, даже не дотрагивались до меня. Тогда я не имел никакого представления о том, для чего они вообще могут понадобиться, я не знал ни о пожатиях рук, ни о приятельских объятиях. А, не ведая, как может быть иначе, я с полной покорностью принимал всё, что говорили на мой счёт, обсуждая, способен ли я стать полноправным членом общества, или лучше ликвидировать меня, чтобы разрушение генетического кода не продолжалось. Кстати, я тогда ещё ничему не успел поучиться, ни языку, ни терминологии, которую они использовали, но интуитивно понимал всё, что изрекали мои судьи, как если бы информация была уже заложена в меня изначально, реагировала на определённые словосочетания. Я помню фосфоресцирующие зелёные столбы зала заседаний, помню створки дверей, похожие на хитиновые надкрылья жуков, помню поддерживающий потолок каркас, точь-в-точь будто бледная замысловатая паутина. Помню волочащиеся по полу за бесстрастными фигурами, в чьих руках, будто в тисках, задыхалось моё будущее, полы чёрно-красных плащей. Помню гулкий звук их чересчур самоуверенных шагов, так, наверно, воспринимают их приговорённые к смертной казни. Гибель приближается, а ты заперт, и некуда бежать, даже если сожмёшься и забьёшься в угол – она обязательно тебя заметит.