Лучшая в мире повесть о первой любви

Крыша — плоская и холодная, уникальная в своём роде, неповторимая, как и любая другая. Когда мы поднимаемся с ним на двенадцатый этаж и оказываемся так высоко, что просто так и не представишь, перед нами открывается незабываемой красоты вид. Город похож на лёгкий акварельный пейзаж — белые многоэтажки в оранжевом свете заката кажутся космическими и немыслимо красивыми, заброшенные одноэтажные домики — таинственными и мистическими. Было что-то в них романтичное, неописуемое, своё, родное.

— Здесь, — говорю я Ангелу, — ты ближе всего к своему миру.

Он не отвечает — лишь продолжает наблюдать за тем, как я из дыры в бетонном полу, прикрытой куском железа, вытаскиваю две потрёпанные книги.

— Я здесь редко бываю, — говорю ему, — но всегда оставляю здесь что-то, чтобы не забыть сюда вернуться.

— Мы можем обмениваться письмами, — за меня додумывает Ангел, — и тайнами. Здесь, да?

— Частицу себя я давно потеряла на крыше, — признаюсь. И не вру, даже самую малость.

Я закидываю книги в рюкзак, который Ангел потом берёт у меня, проявляя своё джентльменское воспитание.

— Это личное, конечно, но почему ты живёшь с сестрой?

Он спрашивает об этом, когда мы усаживаемся на принесённый им плед и принимаемся есть купленные перед прогулкой сладости, к которым я, по правде, начинаю потихоньку привыкать. Ангел не требует от меня ответа, но я всё равно рассказываю ему всё, от и до.

— Моя мама ушла, когда я родилась, — пожимаю плечами я, — потому что влюбилась в кого-то, и мы с сестрой очень ей мешали. Я до сих пор не знаю, где она и что с ней. Мой папа после этого просто прекратил обращать на нас внимание, сестра говорит, он был в жутком депресняке. Пил много, да и мы ему просто мешали. Поэтому, когда сестре моей стукнуло восемнадцать, она собрала все свои деньги, попросила друзей чуть-чуть добавить, и мы ушли.

— Так просто? — удивляется Ангел.

— Не совсем. Когда мы заявили отцу, что будем жить отдельно, он не сопротивлялся. Оформил бумаги решил все проблемы — то есть отвязал нас от себя. Больше ругались родственники — как это, девочки, ещё и не замужем, совсем дети, а уже переезжают… на помощь нам, конечно, никто не пришёл — поэтому сестра работала за троих, училась, рисовала за гроши. Мы тогда жили с её друзьями. А потом как-то само собой накопили денег, стали снимать квартиру — так и живём, в общем-то.

— И вы даже не пытались ничего вернуть?

— А зачем? — искренне не понимаю, — слушай, зачем? Мы не нужны были никому, и вряд ли будем нужны. Отец нам не звонит, а я даже не помню лицо своей мамы, я боюсь её искать — ведь если она ушла тогда, значит, я и вправду была ей не нужна? Я в принципе могу понять её. С такой, как я, я бы и сама жить не хотела.

— Перестань, — прерывает меня Ангел, и я чувствую, как его рука ложится на моё плечо, — ты самая лучшая девочка на планете.

— Ну спасибо, — вздыхаю я. Вот уж сама непосредственность, чёрт возьми.

Мне сегодня не рисуется, так что мы разговариваем — правда, уже на совсем другие темы. Мы долго сидим с ним на крыше — болтаем обо всём на свете, пока я не зову его, наконец, спуститься — внизу тоже найдётся на что посмотреть.

Мы спускаемся, и я вдруг замолкаю, отвечая на все его вопросы односложно и очень просто. У меня в рюкзаке, едва дыша, спит Набоков, а рядом с ним — Мураками. Чёрт его знает, о чём там болтают «Лолита» с «Кафкой на пляже», но я отчётливо слышу их бессвязные разговоры и отчаянно громкий смех. Книги спасают своего хозяина. Они хотят, чтобы я слышала их, а не тишину.

Мы сидим на лесенке заброшенного дома. Сидим, идиоты, возле рельсов, считая минуты до того, когда проедет поезд. Мелкие разноцветные камушки громко шуршат под ногами, каждый из нас думает о своём — сокровенном и недоступном.

Я жмурюсь от своего яркого солнца, слепящего глаза, но не отвожу от него взгляда. Ангел наблюдает за мной, слегка наклонив голову — улыбается самому себе. Мы играем в гляделки. Снова.

— Я больше всего на свете люблю свет нашего солнца, — говорит мне Ангел, — а ты?

— Я люблю сестру, — говорю в свою очередь я, — и, кажется, люблю тебя.

В животе неприятно щекочет, а сердце подпрыгивает до самого горла. Ангел молчит, смотрит куда-то вдаль — а я корю себя за сказанное и матерю всеми известными мне ругательствами.

Мимо пролетает поезд — мы оба провожаем его взглядом, осознавая, что оба проиграли. Меня начинает мелко трясти — так трясёт перед экзаменом или походом к врачу.

Поезд исчезает где-то в тени окруживших рельсы деревьев. Наступает странная, нежеланная тишина.

Ангел прикусывает нижнюю губу, смотрит вслед поезду, так, будто хочет его вернуть — а я молчу, не находя себе места.

На широкой бетонной лестнице становится вдруг ужасно, до невозможного тесно.

— Знаешь, — отвечает, в конце концов, Ангел, и тогда я просто перестаю дышать, — ты ещё слишком мала, чтобы знать наверняка.

Я в одно мгновение будто заново учусь дышать и тут же утрачиваю этот навык. Не проходит и секунды — я делаю вдох, перерастающий в выдох, и замираю, неестественно выпрямившись.