Лучшая в мире повесть о первой любви

Он молчит, будто из приличия не спрашивает, в какой ситуации я побывала — но его взгляд, как обычно, выдаёт его с потрохами.

— Я, — говорю, и замечаю тут же, как он напрягается; прикусывает нижнюю губу, искоса смотрит на меня, — поцеловалась со своей близкой подругой и чуть было в неё не влюбилась.

Тишина повисает мёртвая — ни потрогать её, ни почувствовать. Просто тихо и пусто вмиг становится вокруг нас. Я уже начинаю бояться, что провалюсь в пустоту и сама стану частью тишины, когда мальчишка, собравшись, видимо, с мыслями, отвечает.

— Это неправильно, — говорит в конце концов мальчишка, — целоваться девушкам с девушками.

Я смеюсь. А, отсмеявшись, смотрю на него — недоумевающего и раздражённого.

— Неправильно, — отвечаю в итоге, — бросать своих детей. Неправильно болеть неизлечимыми болезнями. Неправильно ждать чуда, зная, что все чудеса создаём мы сами. Знаешь, во всей моей жизни поцелуй с девушкой — это, пожалуй, единственное правильное событие.

14

— Неплохая статеечка.

Это завуч говорит без особого энтузиазма — ещё бы, когда это она вообще удостаивала меня такой чести? Её жирный, дико воняющий кот всё лежит на своём диване — у меня вдруг проскальзывает в голове мысль, что это на самом деле чучело, которое лежит там специально, чтобы комната казалась ещё ущербнее, чем она есть. Этакий хитроумный дизайнерский ход.

— Только, милочка, я же просила без всякой мерзости, — говорит, потягивая из огромной новой кружки (кто-то из учеников подарил, не иначе) свой излюбленный чаёчек, — но ничего, мы люди не глупенькие, все твои гадости уберём…

— Что мне будет за эту статью? — обрываю её я буквально на полуслове. Она оскорбляется, поджимает пухлые сальные губы — но сдерживается, не орёт на меня.

— Все твои двоечки до троечек дотянем, — сухо бросает мне она, — а теперь убирайся.

Я благодарно улыбаюсь ей и пулей мчусь прочь. Жуткая всё-таки женщина.

* * *

Я иду в сторону библиотеки, тащу в руках целую стопку книг — не могла я отказать матери Балерины в помощи, хотела, но не могла. Тащи теперь, блин, всех этих Сканави и Лукашиков…

Мои мысли прерывает толчок в спину. Толкает одна из моих одноклассниц — это я узнаю по её смеху. Книги падают на пол — раскрываются, пачкаются, скользят прочь. Я прикусываю губу — ничего, сейчас они уйдут…

— Не молчи, — словно приказывает одна из девиц, наступает на мою спину. Не больно особо, вроде, но и не приятно — я ж не мазохист. А молчать я продолжаю, ведь слушаюсь я только двух человек в этом мире — сестру и Ангела с каких-то пор.

— Ну и дура, — заключает один из моих одноклассников, опускаясь напротив меня на корточки, — я же обещал, что мы ещё поговорим?

Я молчу. Заговорю если — запачкаю себя ими.

— Да чё с ней базарить, — заключает ещё один, — с ней говорить не канает. Нужно сразу показать, кто есть кто.

Меня хватают за волосы и впечатывают в пол — грубо, сильно. Я едва сдерживаюсь, чтобы не заорать. Литров крови как в кино нет — зато есть тупая, вибрациями бегущая по моей голове боль и ненависть ко всему живому. За волосы меня поднимают — я вижу мальчишку, которому разбила на прошлой неделе нос, за то что обозвал меня ущербной сиротой.

— Я ведь обещал тебе, что ты пожалеешь, — говорит он, скалясь.

А я набираю полный рот слюны и плюю ему прямо в глаза.

— Пошёл к чёрту, — пачкаюсь ими, конечно, но уже просто не могу молчать.

Вижу, что он свирепеет. Со всей силы ударяет меня в живот — так, что у меня искры перед глазами вспыхивают. Я пинаюсь, пытаюсь вырваться из чьей-то железной хватки, но резко останавливаюсь — в одной из наблюдающих девиц я узнаю Сову.

И я называю её по имени. Громко кричу, в надежде, что сейчас она всё остановит. Но она смотрит. Просто смотрит и молчит, даже не говорит ничего в ответ. Меня впечатывают в стену, а потом запихивают в туалет и запирают дверь. Я падаю на пол, не в силах держать равновесие.

— Суки! — кричу, зная, что они не ушли ещё, — я вас ненавижу!

Слышен звонкий смех, громкий топот. Они уходят. Уходят те, кто бьют слабых и потом гордятся собой. Уходят те, кто не знает о чести.

Я, собираясь с силами, поднимаюсь на ноги. Проходит минут десять, прежде чем дверь открывается — а я-то уже думала вылезать через окно.

У открытой двери стоит Сова.

— Прости, — говорит, — они сказали…

— Не надо, — прерываю я её, — всё хорошо.

Люди предают, думается мне. Даже самые светлые.

* * *

Когда я прихожу домой, я застаю свою сестру лежащей на диване, корчащейся от боли — и её возлюбленного, держащего крепко её за руку.

— Всё хорошо будет, — шепчет он ей, и меня начинает трясти. Я хочу ему верить, но я боюсь.

Время тянет свои чёрные лапки к голове моей сестры, и лишь моток пряжи от недовязанной мной вещицы путает его, заставляя замедлить свой ход.

15

— Ну неужели у тебя в жизни всё так плохо, что ты даже математику сделать не можешь? — устало спрашивает мать Балерины, смотря на меня с упрёком — прямо как её дочь. Молчу. Она тяжело вздыхает, записывает в дневник замечание и отпускает меня:

— Иди с богом.

— Богово — богу, — говорю, — дойти я могу и без него.