Лучшая в мире повесть о первой любви

Его комнату заливает медовый свет настольной лампы. Мы сидим с ним вдвоём, спинами прислонившись к окну, на подоконнике, и держимся за руки. Я — в его футболке и своих пижамных штанах, он в каком-то нелепой зелёной пижаме с кроликами. Перед нами на полу — тарелки с зефиром и ирисками. И я даже представить, чёрт возьми, не могу, что может быть лучше.

— Твои родители просто очаровательны, — честно говорю я, не переставая вспоминать весёлый ужин за длинным столом, добрые улыбки и светлые шутки.

— Это при гостях, — смеясь, отвечает Ангел, — обычно они ругаются. Я бы счастлив был скорее переехать отсюда, но не могу пока.

Я кладу ему голову на плечо — и вдруг замечаю в банке, притаившейся в изголовье его кровати, ярко светящее солнце.

— Ослеплённая красотой звезды я прикасаюсь к тебе, — шепчу, сжимая его руку сильнее. А он улыбается. Молчит, улыбается, смотря куда-то в сторону — и в конце концов свободная его рука тянется к гитаре, что покоится рядом с ним.

Не сказала бы, что он прекрасно умеет играть. Не сказала бы, что он вообще что-то умеет. Разве что делать вид, что умеет — в этом он мастер. И он прекрасно делает вид, что он — просто мастер игры на гитаре. А потому я не обращаю внимание ни на неправильные ноты, ни на то, как он меняет мелодии. Я просто слушаю его и тону в этой музыке так, что крышу сносит.

А потом мы долго сидим на подоконнике, свесив ноги на улицу, и смотрим на небо, болтая ногами туда-сюда. Небо такое тёмное и глубокое, что кажется, протяни руку — и утонешь, канешь так глубоко, что потом и не выплывешь. Небо с пятнами белой краски, невероятное небо, на которое мой Ангел смотрит своими невероятными глазами.

Мы говорим с ним о многом. В общем-то настолько много мы с ним говорим, что и не замечаем, как приближается неумолимо утро. Мы ложимся спать, обнимая друг друга, и я кладу голову ему на плечо, думая, как, наверное, счастлива сейчас моя сестра.

Звёзды. Они везде. С нами. Консервированное солнце в банках из-под варенья и джема, сплющенный свет, завёрнутый в конвертную бумагу.

— Лучшее, что я могу подарить тебе — кусочек звезды, живущий во мне. Чтобы мы с тобой стали единой звездой. Пусть маленькой, но целой.

Он говорит мне это, губами касаясь моей макушки. Заботливо накрывает меня одеялом, и я даже в темноте вижу, как он улыбается, и даже в этой кромешной тьме я замечаю лучи спрятанного под кровать солнца.

— Я люблю тебя, — шепчет он, и это становится единственной фразой, которую я слышу прежде, чем проваливаюсь в сладкий тягучий сон.

Эта жизнь стоит того, чтобы за неё бороться. И я не сдаюсь. Я никогда не сдамся.

18

— Ну вот и всё, — улыбаясь, я показываю сестре своё творение из зелёной пряжи, — ну как тебе?

— Здорово, — довольно говорит сестра, — ему понравится!

Мы сидим с ней, пьём зелёный чай и смотрим в окно. Она, конечно же, вряд ли замечает время, сидящее на качелях внизу — а вот я замечаю и даже показываю ему язык.

— Когда ты ему подаришь? — кивая на мою работу, спрашивает сестра.

— Завтра, — твёрдо отвечаю я, улыбаясь, — всё завтра.

Сестра удовлетворённо кивает, и мы вновь возвращаемся к обсуждению наших будущих проектов. Про себя я вспоминаю внезапно о Сове — и мне становится очень грустно. Но мириться с ней я не собираюсь, а потому увлечённо обсуждаю с сестрой задуманные композиции.

В воздухе приятно пахнет весной и счастьем, атмосфера — сказочная, не иначе. Только солнце, стоящее в банке на подоконнике, будто специально становится тусклее, чтобы нас расстроить.

* * *

Я сижу и жду Ангела на оранжевой скамеечке, прямо перед зданием его института. В руках у меня — зелёный шарф ручной вязки, над которым я так долго мучилась. Уже тепло, уже шарф этот ему будет не нужен, конечно. Но ведь я мечтала о том, чтобы ему его подарить — а я не бросаю мечты на ветер.

Передо мной откуда ни возьмись появляется тот самый рыжий друг Ангела, которого мы встретили в кафе однажды — тот весёлый официант, «крашеный кореш».

Только сегодня он не улыбается, и вид у него взволнованный.

— Что ты тут делаешь? — резко бросает он мне.

Взглядом указываю на шарф:

— Принесла подарок другу.

Он прикусывает нижнюю губу, глаза его сужаются.

— Мне казалось, ты должна узнать об этом позже.

И, выждав недолгую паузу, добавляет:

— Он умер.

И не происходит ничего.

Мир не рушится на глазах, я не падаю в бездну, не рыдаю как сумасшедшая, нет. Я не меняюсь даже в лице. Просто стою, уставившись на этого странного мальчика, и молчу. В голове не происходит никаких истерик, ничего, абсолютно ничего. Я всё так же сижу на скамейке, дышу ровно. Только вдруг сердце перестаёт биться.

И только одно меняется.

— Это шутка?

Мой голос. Он дрожит.

* * *

Во мне по-прежнему пусто — проглоти я бусинку, она бы билась со звоном о стенки моего тела при каждом моём движении. Во мне по-прежнему не меняется ничего.

Не меняется, когда мне говорят, какую музыку он слушал в последние минуты своей жизни. Не меняется, когда мне говорят, что похороны пройдут в другом городе. Не меняется, когда я кутаюсь в его куртку и до крови кусаю себя за запястье, чтобы не закричать.

Не меняется. Ничего.