Луна как жерло пушки. Роман и повести

Вот и погребок. Тут вино густое, крепкое. Когда он спустился по лесенке, в нос ему ударил тяжелый запах вина и табачного дыма, а гомон резких голосов оглушил его. Погребок гудел: тут не только пили, курили и закусывали, тут завязывалась пылкая дружба, гуляки клялись друг другу в верности, ссорились и мирились. Веселые кутилы добродушно распивали магарыч и за удачу и за неудачу…

Вдруг Пержу увидел Цурцуряну, одиноко сидящего за столиком. Он хотел позвать буфетчика и что-нибудь заказать, но возчик указал ему на свободный стул возле себя, взял пустую кружку с соседнего столика и налил из своей бутылки. Кружки глухо стукнули одна о другую, и они оба выпили до дна. Буфетчик неслышно подошел и сменил бутылку на полную. Они выпили снова. Пержу стало жарко. Он вынул из кармана папиросы и спички и положил их на стол. Они прикурили друг у друга, задымили. Теперь Пержу наполнил кружки и постучал дном бутылки о стол, чтобы подали.

— Эй, Костаке, что с тобой стряслось сегодня? — удивленно поднял на него глаза Цурцуряну. — Ты ведь человек благоразумный, прочно стоишь на ногах. Марию ты бросил. Ухаживаешь, говорят, за девушкой из образованных. Высоко метишь…

Пержу пил, не обращая внимания на его слова.

— Кирику часто видишь? — спросил Пержу, переводя дух.

Возчик забрал свою бородку в горсть, отчего его лицо словно помолодело, напомнив мастеру того Цурцуряну, которого он знал до войны.

— Кирика… — вздохнул возчик. — Понимаешь ли, мне иногда кажется, что я ему не по душе. И я стараюсь, веришь — стараюсь не попадаться ему на глаза…

— Ну, хорошо, старайся, но кто-то же должен позаботиться о ребенке. Его судьба обидела.

— Да, обидела! — пригорюнился возчик.

Он поднес стакан ко рту, но не разжал губ, стиснул челюсти. Казалось, ему тоже хотелось сегодня напиться допьяна. Но глаза его оставались по-прежнему ясными, трезвыми. Хмель его не брал.

— Да, крепко обидела его судьба, — повторил он. — Что ж делать, стараюсь ему помочь, как могу.

— Другим легче, тем, которые не помнят своих родителей, — сказал Пержу. — А он помнит. Вот он и тоскует.

— Он-то помнит. Особенно отца, — мягко проговорил Цурцуряну.

Папироска его догорала, хотя он и не затягивался. Пепел подбирался уже к самым ногтям. Пальцы его, когда-то красивые, тонкие, гибкие, которыми восхищалась вся Нижняя окраина, стали теперь грубыми, неповоротливыми.

— К тому же он чуть не слепой, — продолжал Пержу, борясь с головокружением. — Как бы его не исключили из школы. Нам намекнули на собрании. Понимаешь, их не интересует, что его отец… Ничему не верят. Это, мол, все твои выдумки…

Он вылил остаток вина в кружку и пододвинул ее Цурцуряну. Но, видя, что тот сидит в каком-то оцепенении, переменил тон:

— София Василиу не могла стерпеть. Она за всех заступилась. Она говорила о Петре Рошкульце. Она его не знала, но очень хорошо говорила. Я один молчал. Она и тебя взяла под защиту. И мальчишку… Только я один…

— Если б это была моя выдумка… — проговорил, не слушая его, Цурцуряну. Он отхлебнул из кружки и сделал знак принести еще.

Буфетчик кинулся бегом, принес все, что требовалось, улыбнулся Цурцуряну и поклонился, ожидая хоть какого-нибудь знака благосклонности, но тот даже не взглянул на него.

— Да, она хорошо о тебе говорила, София, справедливо говорила, — все старался успокоить его Пержу, а самому вместо мрачного возчика почему-то все яснее виделся щеголеватый Цурцуряну тридцатых годов. — Она ручалась за тебя своей партийной совестью. А София, ты знаешь, слова на ветер не бросает. Она ведь секретарь партийной организации.

— Я бы их всех, коммунистов ваших, в порошок стер! — вдруг прохрипел возчик, снова наливая вино. — Вот этими руками свернул бы им шею. Чтоб и следа их не осталось на всей земле! На семя и то бы не оставил…

— Что ты мелешь? Ты с чего накинулся на коммунистов? Что они тебе сделали? — вскочил Пержу, сразу трезвея.

— Сядь! — коротко приказал Цурцуряну, и мастер сел.

Последовало долгое, тяжелое молчание. Буфетчик несколько раз порывался подойти, но всякий раз поворачивал с полпути обратно.

— Когда ты в последний раз видел Петрику? — вдруг спросил Цурцуряну.

— Примерно в конце июня, дней через десять после начала войны, — старался поточнее вспомнить Пержу, — я один раз встретил его в райвоенкомате. А второй раз… второй раз — в эшелоне, который шел на фронт. Только ведь его не взяли в армию. Когда его сняли с поезда, я все смотрел ему вслед, пока не потерял из виду…

— Не успели русские уйти из города, как Майер явился занимать свое заведение, — сказал Цурцуряну, глядя куда-то в угол. — Он сразу разыскал меня и еще кое-кого… Вернулись его девицы, постоянные клиенты, вышибалы. Требовалось срочно восстановить салон. И тут неожиданно на пороге мастерской появился Петрика. Все знали уже, что русские оставляют город, а он был в советской шинели.

— Не хотел он никак поверить, что фашисты топают по нашей земле, — прошептал Пержу, словно оправдывая Рошкульца.