Луна как жерло пушки. Роман и повести

Он возвращается с собрания. Первое легальное партийное собрание, на котором он присутствовал! Сколько оно ему дало! Только теперь он понял, что коммунистам — хоть они и у власти — предстоит еще со многим бороться. И что самое горькое — это то, что иногда им приходится и отступать. Чем иначе объяснить пребывание Дороха на его посту? И то, что ему удается навязывать свое мнение окружающим? А вот Миронюк — тот понравился Сидору. Завтра-послезавтра Дорох уже не сможет так просто перешагнуть через Миронюка.

Что это? Снег скрипит у него под ногами, словно в такт его мыслям, или наоборот — мысли приноравливаются к ритму шагов? Все равно, так славно, так свежо в этот вечер!

О, смотрите-ка! Так он и знал, что на дороге сегодня ему непременно должен встретиться Шойману. Стой, стой, дружище! Не притворяйся, что не заметил меня. Та-ак! Помнишь, как ты в прошлую встречу на меня накинулся? Толковал, что все, мол, было напрасно. Я чуть не поскользнулся тогда с этими листами стекла на голове… Да будет тебе известно, что завтра я стану к наборной кассе в легальной типографии. В легальной, браток! Не в подпольной! И не на шапирографе будем работать. Будем открыто печатать слово партии, при дневном свете! Мне уже и адрес дали, и рекомендацию…

Ага, Шойману не слушает его больше, он опять его жалеет. Не в душу смо грит, а на лицо Сидора, на щеки, далеко не такие гладкие и круглые, как у него… Опять он спрашивает, есть ли у Сидора дом, семья, сколько он будет получать в типографии. Ничто другое не интересует Шойману.

„Тебе все еще мерещится твой трактир да стойка? А сейчас что у тебя есть? Что ты нажил при Советской власти? Брюшко? Только и всего! А ума так и не набрались, дурни!“

„А ты, завхоз, что себе нажил? Что ты нажил, я тебя спрашиваю?“

„Хо-хо! — радуется Мазуре этому вопросу. — Помнишь „интеллигента“, что сидел с нами в тюрьме? Он все хотел уловить тот миг, когда из земли проклюнется росток. Вот этот миг я уловил, глядя на наших мальчиков…“

Шойману не нашелся что ответить. Но и наборщик потерял к нему интерес. Перед ним проходили чередой уже иные лица: София Василиу, Мохов, Миронюк, Пержу… А Котеля? А Рошкулец? Некулуца? Топораш? Да, да, Топораш! Даже Каймакан, — может, и он не безнадежен?

Сидор прибавил шагу.

Эх, какая силища…

Короток зимний день. Но будь он даже долог, как угодно долог, все равно его дела и заботы не завершаются с наступлением ночи. Нередко их нити запутываются, и чтоб распутать иной узел, надо вернуться во вчерашний и позавчерашний день. А бывает так, что нити сегодняшнего уходят в завтра, в послезавтра, тянутся сквозь месяцы и сквозь годы…

Луна как жерло пушки (повесть) [11]

Глава I

Замечу сразу: в том, что я хочу поведать, нет ничего необыкновенного. Подвигов я не совершал, медали за оборону этого города не получил. В дни, о которых пойдет рассказ, я находился еще на подступах к нему и единственным моим оружием была… лопата. Воевали другие, мое дело было рыть окопы.

…Бомбежка длится уже несколько часов, "юнкерсы" идут волнами, — кажется, адской карусели не будет конца. Шальной осколок пробивает мой солдатский котелок. А когда последнее звено наконец удаляется, я выскакиваю из траншеи. На разрытой земле лежат убитые. Навалившаяся тишина душит. Мне мерещится лицо Выздоагэ, тела братьев Шербан, распластанные на холмике свежевыкопанной глины, бескровные щеки Комана. Я отворачиваюсь, чтобы не увидеть и других. Того же Гришу Чоба или, упаси боже, ее… И пускаюсь бежать, ничего не видя и не слыша, пока не валюсь без сил и не забываюсь в беспамятстве.

Сколько оно длится? Минуту? Час? Помню только: когда я очнулся, то увидел или мне примерещилось, что вдали, у самой кромки горизонта, блеснуло что-то, заиграло, точно блики на железе, и стало быстро надвигаться.

Я спешу в гору прямиком по пшеничному полю и вскоре натыкаюсь на отряд зенитчиков. Они хлопочут у своих орудий, вглядываясь в лазурное небо. Меня как будто совсем не замечают. Только один из них, пожилой, с куцей седеющей бородкой, делает мне знак рукой, показывая, куда идти. Впрочем, возможно, он просто велит мне отойти в сторону и не мешать.

Я бреду дальше, еле передвигая ноги, налитые свинцом, и через некоторое время встречаю группу девушек. Они тоже тревожно всматриваются в небо. В руках у них — лопаты, заступы. Одна из них, в низко надвинутом на лоб платке, скользит быстрым взглядом по моей штатской одежде, сумке противогаза, в которой я храню продукты, брюкам, заправленным в носки.

— Топай, топай, аника-воин! — скороговоркой выпаливает она. — Прямо вон туда: сразу найдешь своих Всех до единого… — Она смотрит куда-то сквозь меня. — Только, бога ради, не топчи ты хлеба!

Меня и теперь бросает в жар, когда вспоминаю этот взгляд. Мог ли я что-нибудь возразить ей?

Ковыляю в указанном направлении, стараясь не топтать пшеницу. Переваливаю гребень взлобка и спускаюсь пологим косогором. В низине, усеянной плешивыми кочками и пучками побуревшей травы, нахожу своих.