Луна как жерло пушки. Роман и повести

Лихорадочно озираясь, ищу Выздоагэ, Филина… Да что лукавить! Конечно, прежде всего мне хочется увидеть Стефанию, Штефану, как мы ее окрестили на молдавский лад. Среди убитых ее не было, но мне надо воочию убедиться, что она жива. Ищу ее среди столбов дыма и мелькающих силуэтов…

Всюду огни костров и котелки, горшки, случайно найденные каски — какой только посуды не увидишь в нашем лопатном воинстве! У каждого костра двое один кашеварит, другой достает воду, рыщет в поисках лишней картофелины, морковки, свеклы. Горсть спелых колосьев — и та идет в дело.

А Стефы не видно нигде. На меня надвигается земляк мой, Гриша Чоб, по прозванию "Круши-Камень"[12]. Земляк-то земляк, а мне всегда рядом с ним как-то неловко он на две, а то и на три головы выше меня.

Гриша комкает в своей необъятной ладони видавший виды кисет.

— Ишь ты, выжил! — Он бесцеремонно оглядывает меня сверху вниз, потом, согнувшись, ощупывает своими лапищами мою сумку. — Нет чего-нибудь пожрать? Ну да, нашел у кого спрашивать. У тебя же всегда — пыль да копоть и нечего лопать… А уж табачку и на одну затяжечку не разживешься. Есть же такие голодранцы, прости господи! Чего ни спроси, всего ни крохи.

Я чуть было не обиделся, хотя знал, что он до еды жаден, а уж насчет курева — совсем пропащая душа.

— Это у меня ты решил разжиться? Хорош, нечего сказать. Сам получает прибавку к пайку за лишние вершки, а туда же…

Тут я посмотрел на него внимательно — боже праведный, наш богатырь в одних кальсонах! От брюк остался лишь пояс, с которого свисает живописнейшая бахрома. Я совсем смелею — как-никак земляки…

— Куда же подевались штаны, Гриша? Ну и видик, скажу я тебе! Можно подумать, ты только что врукопашную дрался…

— А на что они мне, штаны, — пытается он отшутиться. — Спасибо, шкуру не повредили. Шутка ли сказать, какая бомбежка. Не хуже рукопашной.

— Так-то оно так! Не пойму вот только, как они сумели разбомбить… одни штаны.

— Помолчал бы, — огрызается он. — Можно подумать, что твои лучше. Весь зад изъеден мышами. Если тебе уж так хочется знать, где мои штаны, можешь вернуться ко рву: найдешь их на колючке. На моем месте тебе бы еще не так досталось. Ну да ладно об этом…

И тут лицо у него веселеет, пламя рыжих волос буйно разгорается, морщинки у глаз и те смеются.

— Да ты, видать, ничего не знаешь! Часа через два, самое позднее на заре, отправляемся в путь. Форсированным маршем, без всяких остановок, понял? Так что отдохни, пока можно. Завтра к вечеру мы должны дойти до бахчей на городской окраине. Там найдем остальных ребят, набьем животы арбузами, дынями, а потом… Потом и начнется то самое главное испытание, про которое твердит Кирилюк.

Он нежно гладит кисет, потом сердито комкает его.

— Неужто так и не наскребешь махорки на цигарку? Ну, нет так нет. Так вот — дойдем и сразу на дезинфекцию, попаримся в бане, получим новенькое военное обмундирование. Чего рот разинул? Не ослышался — именно во-ен-ное! То-то.

И весело смеется.

— Опять ты за свое, — не выдерживаю я. — Уж каких только обещаний мы от тебя не слышали!

— Ну вот, заныл… Ты же ничего не знаешь! Имеется при нас военный чин? Имеется. Вот он и поведет нас, — доказывает Гриша, размахивая перед моим носом длинной рукой. — Получим новенькое обмундирование… Не все же ходить в этих шмотках, изгрызенных мышами. Да, к слову… Я все хотел спросить, с чего это мыши так ополчились на тебя? Или это были крысы?

Рыжий попал в самую точку. Что тут возразишь? Ведь мыши-то и в самом деле изрешетили мне одежонку. Как-то незадолго до бомбежки довелось мне заночевать в старом омете ржаной соломы…

— А куда подевался Мефодие Туфяк? — спрашиваю я, пытаясь уйти от неприятного разговора.

— А кто его знает! — отвечает Гриша, не называя имени Туфяка и глядя куда-то поверх моей головы. — Одно доподлинно известно: среди убитых и тяжелораненых его нет.

Дело в том, что именно Туфяк возглавил наш отряд, когда Гришу сняли с должности. Правда, они и до того не очень ладили.

Казалось бы, самый подходящий момент спросить про Стефанию, но у меня не хватает решимости.

— Выдадут нам винтовки, парень, а ты как думал… — продолжает мягче Чоб. — Теперь вся страна воюет, это тебе не фунт изюму. И еще пожалуют каждому — все равно, табакур он или некурящий, — по пачке махры на брата. Вот так, мил человек: распишись в получении ружья и айда на фронт! Теперь ты в действующей армии…

В этом он весь, земляк мой, Гриша Чоб: вечно голодный, выпрашивает щепотку махорки… Но спит и видит себя в действующей армии, рвется туда, где полыхает война.

— Что-то я не вижу многих. Где они? — спрашиваю я.

— Где они… — повторяет он, словно в забытьи. — Вот именно, где они…

И, не сказав больше ни слова, уходит.

Я смотрю ему вслед. До чего же он сдал с тех пор, как не стало Комана, дружка закадычного. Мог ли кто-нибудь подумать, что Гриша Чоб будет тащиться среди отстающих в хвосте колонны, сгорбленный, худой! И печень у него не ко времени разыгралась, растравленная грубой пищей. И рыжая шевелюра полиняла, померкла… А тут еще отняли у него командование отрядом!