Луна на ощупь холодная (сборник)

Отец радовался, глядя, как растет Вася, – боялся, что пойдет в него, будет маленького роста – Рита длинная, в мать.

Вася любил папку больше мамки. Отец получал журнал «Пчеловодство», переписывался с врачом, читал со словарем и заносил незнакомые слова в тетрадь.

– Вась, что такое «турист»?

– Туристы – они с гор всех турят, вот и турист.

Как-то Отец рассказывал, и дети слушали, и в груди стоял холодок – так было интересно:

– Я лежу на кровати, смотрю – лягушка откуда-то из дыры вылезла. На полу лучи, а она в них греется. И муха стала вокруг лягушки ползать. Лягушка шею вытянула и подкрадывается – передними лапами перебирает, а задние у нее длинные, она их подтягивает, чтоб не шуметь. Подкралась, чуть-чуть осталось, она прыгнула и ртом муху схватила! Я встал, веником ее на совок замел – и на улицу.

Дети смеялись, Отец показывал, как прыгает лягушка и как – оп! – схватила муху, запыхался, хотел сесть. Вася выхватил из-под него легкий круглый стул. Отец упал. Дети еще смеялись. Отец покраснел, кряхтя, встал на четвереньки и с трудом поднялся, держась за край стола морщинистыми пальцами в седых волосах на фалангах. Он встал и сел на кровать, потирая спину, заскрипели пружины. Дети молчали, боялись.

– Нехорошо так, сынок, – сказал Отец. – Так ни с кем нельзя поступать. Ни со старшими, ни с младшими – ни с кем. Я ведь твой папа.

– Я пошел спать, – сказал Вася и убежал в спальню.

Он в рубашке залез под одеяло, зажмурился в темноте, шептал про себя «спать» и видел под веками серебристую соль, которая жгла глаза.

– Па, тебе больно?

– Нет, доченька, ничего.

Они сидели, обнявшись, но Рите хотелось встать и уйти куда-нибудь подальше от Отца.

Зиму Евдокия прожила во Льве, у незамужней, заживо истлевшей сестры Булыча. «Соскучатся по мамке – со всех ног побегут».

Всю зиму Евдокия видела дурные сны о детях, об Отце. Она извелась, старуха золовка раздражала, от нее пахло погребом.

Весной Евдокия поехала за детьми. Они отвыкли. Вася смотрел на мать дико, Рита жестко, равнодушно. Твердила, что не бросит папу, что он старый и о нем надо заботиться.

Евдокия оставила дочь в Аллее, пошла по мокрому, ломкому снегу на «Культуру». Шла, ревела, ела снег, резала язык мелкими льдинками.

Во Льве она увидела темный дом, чахоточную золовку и Булыча с пожелтевшими от цигарки пальцами на здоровой руке. Она не замечала этого, глядя на все сквозь мечту о возвращенных детях, теперь увидела все как есть. Только в Курпинке любила она Булыча, во Льве он не был ей нужен.

Евдокия терпела неделю, зло плакала ночами.

Когда возвращалась домой, ручьи грызли снег и капель прицельно била Евдокию в обнажившуюся шею.

Булыч не понял внезапного предательства. Он ходил под окнами, неловко хрустели ветки, Иван Васильевич выбегал с ружьем. Евдокия сидела гордая, пережившая оскорбление – ведь Булыч оскорбил ее, не оправдав надежд, он подлец.

Булыч еще думал, что какие-то неизвестные ему обстоятельства заставили Евдокию вернуться. Но Евдокия была довольная, красивая, говорить не хотела.

Булыч так и не понял ее. Однажды он вышел на задний двор и взглянул на жену, кормящую кур. Колени крепкие, как капуста, вспомнил черную, ночную родинку на шее, Булычиха почувствовала взгляд, подняла кошачьи, как крыжовник, глаза, улыбнулась, сыпанула пшена мужу в лицо. В тот день они были счастливы, но уже никогда после.