Он вспомнил все это и долго стоял в Соснике, под зрачком солнца. Решил усовестить – «заплачет – прощу, будет урок. А не раскается – прогоню, но быть этого не может».
За обедом подбирал слова, при детях, честно и чисто: «маму мы не держим, хочет – пусть идет».
Евдокия просила отпустить ее. Без стыда, без горечи – устало, спокойно: «Отпусти».
Иван Васильевич оглох от ярости – стрелял в солнце. Евдокия пряталась в Саду, Корнеич бил жену, давя ей рот жесткой, как кора, ладонью – не помешала бы Пчеловоду убить – пусть посадят.
Евдокия обезумела от солнца, слез и страха. Вышла:
– Стреляй. Прощу. Дети – простят ли?
– Уходи! Уходи, пока жива! Видеть тебя не могу, змея, женщина!
Пошла по Дороге, понурая, завыла, сморкаясь в пыль.
Иван Васильевич перезарядил, выстрелил в небо, опять зарядил, Валя вырвалась, ударила мужа кружкой в лицо, выскочила:
– Иван! Ой, Боженька, помоги! – «сейчас схватит за руки, дура. В Саду шорох – бежит, услышала Валентину, бежит назад – будет драться со мной бабье!»
Выстрелил в Сад, пока не выбежала оттуда жена. Яблоня охнула, листья смородины вспорхнули, как воробьи, и опали, завизжало, забилось в кустах.
К кустам метнулся Корнеич – он кровью удобряет, вспаивает свой Сад, – и плюнул, словно хотел исторгнуть пересохшее земляное сердце, поднявшееся к горлу, – в кустах подыхал Овчарь, любимый враг, взбесившийся от жары и соленой крови. Пена жемчужными бусами дрожала на его черных, нецелованных детьми усах.
Евдокия ночевала у сестры в Кочетовке, вызвала Булыча. Сестра нарядилась, словно шла сватать, и, ухмыляясь, отправилась к Ивану Васильевичу.
Он позволил ей собрать вещи, забрать деньги из подкладки одеяла, детей увести не дал.
Евдокия тайно, лисой, кралась к Дому, смотрела, где Отец, где дети, бросалась к ним, целовала, звала. Рита угрюмо глядела в землю, мотала головой, поднимала тяжелые совиные глаза.
Ваську унесла в Кочетовку. За ночь он оборался, закатывался, синел и давился от слез. Утром Витька повез его в Курпинку, на дороге встретил Ивана Васильевича – ехал за сыном, передал на руки.