Луна на ощупь холодная (сборник)

Бабушка и Марина остановились у двери, по-городскому оббитой черной кожей. Они посовещались, и бабушка, как могла, спрятала банку за спину. Марина постучала, может быть, слишком громко и требовательно, потому что обычно заходили без стука, и приоткрыла дверь. Бабушка по пояс скрылась за дверью и крикнула. Шура подкралась к забору и притаилась за кустами малины. Тетя Полина вышла на крыльцо. Халат качался на ней, как студень. Притворно напуганная строгим видом соседок, она спросила, что случилось.

– Полин, Бабченко не у вас? – произнесла бабушка, вдруг понимая странность своего вопроса.

– Бабченко? Чегой-то ей быть у нас? – Тетя Полина посмотрела на Марину.

Марина почувствовала, что у нее горит шея.

– Ба, я ж говорила тебе, пойдем. – Она смягчила голос, но соседка, казалось ей, не поверила, что она пришла сюда только из снисхождения к бабушкиной причуде.

– А мне Шурка сказала, – объясняла бабушка все с большим остервенением, – «Бабченко, – говорит, к Колыхаловым пошла». Вот девка у нас какая, говорит: «Велела, чтоб зашли». Я ей не поверила, говорю: «Да ты что, какая Бабченко», – а она…

Шура сама не знала, видела она Бабченко или нет. Теперь она разочаровалась и бесшумно побежала домой.

Тетя Полина поняла всё. Ревнивая, как многие полные люди, она сказала:

– Да вашей Бабченке теперь лет девяносто. Померла либо – уже пять лет от них писем нет.

Тете Полине верили. Ее считали знахаркой, и все ее предположения принимались за истину. Они перешли улицу, посрамленные.

– Опозорились.

– Ох эта Шура, только бы вред сделать…

Настроение бабушки было испорчено. Старость не отступила – последнее сражение проиграно, и вместо увядающего, но еще душистого луга впереди раскинулось дикое поле, а на нем – тернии и волчцы.

В мифе о раннем детстве Марины жила бабка Бабченко… Она как нянька сидела с маленькой Мариной. Воспоминания о ней переплелись с воспоминаниями о сонных видениях, и Марина уже не могла разделить их. Она лежала в кроватке, под пологом, в темноте и тепле. Где-то, то ли близко, то ли далеко, за пологом, невнятно звучали знакомые голоса. Марина, просыпаясь, почувствовала себя не как раньше – не так хорошо и уютно – то ли жарко стало, то ли одеяльце неловко подвернулось, – она закряхтела, зашевелилась, но шевелиться было трудно, плотные ткани окутывали тело, и Марина вдруг ощутила, что она – в темноте. Она испугалась, и сильнее забарахталась в одеяльце, смутно понимая, что сейчас придет помощь – и помощь пришла. Чьи-то огромные руки отдернули полог, и свет как стена обрушился на Марину, ослепил и обжег ее. Она закричала, и жизнь ее была – этот крик, потому что пути назад, в темноту, не было, не было и темноты – был свет и были теплые, мягкие руки, которые вырвали Марину из кроватки и держали ее среди света и цветных пятен, и был голос, тихий, знакомый и спокойный, голос не то говорил, не то пел. Эти руки и этот голос принадлежали бабке Бабченко.

Она была толстая, как гора, и на груди у нее росли яблоки и груши. Бабка Бабченко подошла к сундуку, тряхнула кофтой, и из-под нее посыпались на сундук плоды – красные, белые, зеленые, желтые… Бабченко трясла и трясла кофтой, и кофта поднималась и надувалась, как туча, а плоды все сыпались и сыпались с тихим глухим стуком на сундук, сыпались и сыпались…

Бабка Бабченко славилась тем, что умела хорошо готовить.

Ее приглашали стряпать на свадьбах, на днях рождений и поминках. Марина забежала на кухню и, изумленная, замерла: огромный торт стоял на двух столах. Бабка Бабченко обливала его чем-то искристым, и неведомое благоухание наполняло кухню. Бабченко брала цветы, мокрые, срезанные под окном, делала с ними что-то и обкладывала ими торт. Марина поняла, что цветы из настоящих превращаются в съедобные, сладкие, но как это происходит – не могла заметить… И почему Бабченко так заунывно поет и раскачивается – не понимала.

…только бы вред сделать…

Когда они, чужие и изменившиеся, вошли на кухню, Шура пила чай из блюдечка. Она вела себя так, будто не слышала их упреков и поучений, и лишь дернула плечом, словно действительно удивилась, когда бабушка воскликнула:

– Да ты и не видала ее никогда! Сказал тебе, что ли, кто?!

И Марине открылось, что младшая сестра не могла уязвить ее сильнее…

Поездка в Липецк

Ночью мама плакала. Скрипела старая бабушкина кровать, скулила где-то за домами собака, топтались и шуршали крыльями голуби на чердаке.

– Ты чего?

– Ничего, сон приснился, уже забыла. – И повернулась на другой бок. Еще громче заскрипела кровать.

А утром мама меня разбудила, бросила на постель теплую наглаженную одежду:

– Надень носочки, а то ноги натрешь.

Мы с Шурой долго застегивали в холодном коридорчике босоножки с мятыми, черными возле последней дырки ремешками. На захоженном паласе валялись дохлые мухи и кусочки засохшей рифленой грязи с чьих-то подошв. Мама призадернула тюлевую занавеску и перестала быть видной с улицы.

– Девки! Бегом! – притворно тонким голосом протянула бабушка. У нее было хорошее настроение, она уже устроилась в машине и теперь кричала, приоткрыв дверцу.

Мы побежали к ядовито-зеленому «Москвичу» с треснувшим лобовым стеклом.

– Не волочи сумку!

– Рита, пока! – прокричала бабушка.

Дядя Володя махнул рукой через стекло в глубоких трещинках, мама могла его видеть. Она стояла в алом сарафане у голубой двери дома. Крикнула: «Счастливо!» – и сразу же скрылась за дверью, вздрогнула занавеска.

Ветерок дул прохладно, но уже припекало, и заднее сиденье было теплым. В машине дурно пахло бензином и кожзаменителем. У неоткрывающейся дверцы сидела девчонка с облезлыми розово-коричневыми плечами.

– Дочь, познакомься с Надюшкой-то, – сказал дядя Володя, выруливая на дорогу, закиданную щебнем.

Девчонка отвернулась и уставилась в окно.

– Как тебя зовут?

– Дикарка, а дикарка, – позвал дядя Володя.

– Не, эта девка немая, – махнула рукой бабушка.

– Марго, звать-то тебя как?

Шура, протянув поцарапанную, в заусенцах руку, толкнула девчонку и захихикала.

– Саш, уйди! – Голос у девчонки был визгливый.

Дядя Володя посигналил курам и открыл ветровое стекло.

Шура закатила глаза и закудахтала, как настоящая курица, – это было ее коронным номером.

– Ну, снесется сейчас, – сказала бабушка.

Все засмеялись, и Марго тоже, а Шура громче всех.

Мы ехали в Липецк на рынок, по магазинам и «город посмотреть».

На крючке возле Маргаритиного окошка висел пиджак дяди Володи, стекла и приборная панель были украшены переводными картинками, изображающими девушек в овальных рамках, и полосками синей изоленты, с потолка свисало гипсовое крашеное сердечко, поцарапанное и надколотое.