Луна на ощупь холодная (сборник)

В лесу – сушняк, в высокой траве сизые ломкие колючки погибшего малинника, осока и комары. А в поле – сладкие головки клевера, и не страшно кабанов.

– В поле! – сказала бабушка. – Там бы их отец с сосны с ружья как шарахнул! Иван, отец, сосну эту дюже как любил. Все, бывало, залезет – скворечник приладить либо рой посмотреть. Видно, смерть свою коло нее чуял.

– Возле дома прямо, я-то как там боялась, – сказала Шура.

– Да ты и не жила там, чего буробишь.

Дедушкин кенотаф сейчас совсем зарос калиной и желтой акацией, за ветками почти не видать памятника из ракушечника, похожего на косой домик. Бабушка не разрешает рубить кусты, говорит, они растут из дедушкиных костей. К сосне совсем не подойти из-за крапивы и чертополоха. Скворечник рассохся и завалился набок, в нем живет дятел.

– Да, Иван Васильич, Царство ему Небесное, – сказал, прикуривая одной рукой, дядя Володя, – человек был крутой. Помню, в сторожке меня запер – я там спал, на пасеке. Дубешкой привалил.

– А ты бы, Дрын, – сказала бабушка, – больше бландал. Тоже гость какой, чуть ночь – попер через лес, туды-туды, на Дубовку! Без мотани жить не можешь – сидел бы дома. Приключись с тобой что – вон случаев сколько, – что бы матка твоя с нами сделала? Гостишь – вот и гости путем. Мать небось женихаться не пускала, а у нас – свободно.

– Ладно, бабка, чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. С чего в тебя Иван Васильич из ружья палил? С какой радости? Так ломанулась – аж кусты трещали.

– Что, бабка, сверкала пятками-то? – спросила Шура.

Пасеку уже давно перенесли в другое место, а там, за Домом, все еще пахнет вощиной и теплом ульев.

– Я замуж шла не путем. (Молчала б, девка, а то как дерану за волоса – лысиной засверкаешь.) Мне зеркало показало.

– Гадала, ба Ду, нагадала жениха! Что ж косой не удавилась?

Марго слегка похрапывала, меня одолевал сон, но я крепилась, мотала глохнущей головой, слушала бабушкин рассказ.

– Нет, говорю, девки, это не мой. Маленький, плешивый, пиджачок у него такой зеленый, и в руке чемоданчик. Я красивая была, ловкая, коса у меня чернишшая, длинняшшая, запрокину голову назад – и обратно аж трудно, шея болит. А сестра, Валька, гробы видала – так и померла в девках, контузило ее в войну, как картошку копали. Сохнуть, сохнуть стала, да и… – Тут бабушка сделала такое движение рукой, будто поймала муху. – После войны голодно было, я за Ивана и пошла: он складской был. Так и встретила его в этом зеленом пиджачке. Было ему коло пятидесяти.

– Ба, а тебе? – Меня разморило, язык ослаб, веки отяжелели.

– Сколько же? Тридцати еще нет, не было, двадцать пять – так где-то.

Дедушка на всех фотографиях лысый, лицо у него усталое, бородку он стриг ножницами и всегда короче, чем следовало, – никогда не мог вовремя остановиться. А бабушка стала даваться фотографироваться, только когда мама уже уехала в Москву, – боялась сглаза.