Луна на ощупь холодная (сборник)

– «Хтой-то с горочки спустился, Это милая идеть. На ней зеленые лосины, Магнитофон вовсю ореть!»

Это запела Шура.

– Замолчи ты ишо. Только хулиганство и знаешь, – сказала бабушка. – Что, Дрын, Любка-то наша пьет все или приостановилась?

– Какой! Пьет. У нее белая горячка, у вашей Любки. – Дядя Володя обернулся, а белки у него были зеленоватые.

– Да. Мутится голова у нашей девки, – стала рассказывать бабушка про младшую сестру. – Как была тот раз, дали ей утку забитую, а она и стала с ней разговаривать.

– С уткой?

– Да утка с Любкой!

– Бабка! Это у тебя голова мутится! Чего плетешь-то! – сказала Шура.

– Да иди ты ишо! Я же тебе говорю – Любка рассказывала: приносит она утку домой, и мерещится ей, что утка та с ней разговаривать начинает.

Я спросила:

– И что утка говорит?

– Да что! Ерунду дай-кась. Я, Любка говорит, ее за ноги с балкона ка-ак раскрутила да и пульнула аж туды-туды!

– Вот кому-то привалило – нашел кто! – сказал дядя Володя.

– Ну, Любка! Утку как швырканула! – Шура больно тыкала меня локтем.

– Да не толкайся ты!

– А ты Маргошку толкни. Ты здоровая, толкнешь – так и вылетит!

Мы ехали по шоссе, с обеих сторон мелькали чахлые посадки, пыльное густое солнце било в окно.

– Маргош, пиджаком занавесь, а то сжаритесь. Вот лето-то! – Дядя Володя закурил, выпуская дым в окно.

По темно-серому шоссе будто ползла голубая лента – это мерещилось от зноя и злого света. Шея дяди Володи блестела, бабушка утирала лицо кончиком новенького платка, одна моя нога прилипла к Маргошиной голени, а вторая липла к Шуриной лодыжке.

– Вон папка! Папка едет! – закричала Шура и наступила мне на ногу – на белый носочек и на поджившую ссадину под ним.

Мы разминулись с гремящим от скорости КАМАЗом, дядя Вася промелькнул в кабине, похожий на утиную ножку, узнал нас и просигналил.

Посадки сменились кудрявыми полями с ровно-белыми цветочками, над полями слоилась и диффузировала голубоватая атмосфера.

– Ах, глянь-ка! Дрын, что ж это есть? – спросила бабушка.

– Да опять газопровод прорвало.

– Фу! – Шура зажала нос, и Марго наморщилась.

– Пропала гречиха!

– Что ей будет? Каждый год аварии, как газ провели. На Воронеж пошло.

– То-то пчела мрет и мрет. Три семьи перемерли с весны – потравили всё, поудобряли.

– Да твоя пчела сюда не ходит.

– Моя везде ходит. Мои пчелы сильные, кавказские, еще отец с Грузии выписывал. Это твои на лету дохнут.

– Да чьи у меня пчелы? Твои же! Ты, баб Дунь, не заливай. Кто мне на развод дал – ты и дала.

– А чья у тебя такая мелкота была, когда тот год качали? Моя пчела светлая, крупнишшая, а твои меленькие, со спичечную головку, чернушки какие-то.

– Да и у тебя не с палец.

– Твои и гудят-то шепотком, а мои басом.

Про дрыновских пчел бабушка и сказала шепотком, а про своих – басом.

Дядя Володя плюнул в окно и спросил:

– Что, Казаковых-то малый много накачал?

– И! Много! Фляг двадцать будет.

– Брешет бабка, брешет, – сказала Шура, – у Казаковых и медогонка в омшанике недостанная стоит, куры всю уделали.

– И что ты у них в омшанике забыла, никак нестись лазила? – спросила бабушка, и Шура снова закудахтала, отлипла коленкой и натянула на нее уже смявшуюся обмякшую юбку.

И снова все засмеялись, и «Москвич» подпрыгнул на кем-то потерянной железяке.

– Митька-то ихний, как пчеловодом был, всю пчелу переморил, – продолжала бабушка про Казаковых. – И рассчитываться пришел. Теперь что же, ему директор совхоза говорит: «Не отпущу, пока племя мне не восстановишь». А он что сделал? Пошел к врачу, и дали ему справку про опухоль – что больной он. И рассчитался.

– Митька опух! Пивка перепился, – сказала Шура.

– Небось врачу поднесли – вот и опух лопух.

Марго дремала, уткнувшись головой в отцовский пиджак. От пиджака пахло соляркой и пылью. Когда на ухабах мое ухо почти касалось Маргошиного облупленного плеча, эти запахи наплывали и на несколько секунд вызывали головокружение, но потом опять начинался зной.

– Шурк, это ты кудахчешь, – сказал дядя Володя, – а бабка Дунька все рычала, да мычала, да хрюкала. Может, и сейчас продолжает, – на мотанье-то не ходишь еще?

– В клуб? Хожу, – потупилась Шура.

– Ну, это ты так, гоняешь. Жениха-то нет?

– И не нужен. Одни козлы – кто кривой, кто горбатый, да соплюшня одна.

– Да ты сама еще шмакодявка.

– Вперед бабки замуж не пойду!

И снова засмеялись.

– Ой, рятуйте меня! – прослезилась бабушка, и Шура скороговоркой (потому что еще не отошел смех) спросила:

– Ну и чё бабка мычала-то?

– Иван Васильич, покойник, еще живой был, жили на пасеке, я у него часто гостил летом, – гуляем мы с Ритой, с мамкой, Надь, твоей, по лесу, а бабка в кустах за нами крадется. Тихо так, как партизанка, и не знаешь, тут или отстала. Только нет-нет и замычит или как хряк захрапит, мы аж подпрыгнем.

– Было, было, – довольно подтвердила бабушка и закивала головой.

– Вы бы в поле пошли, – сказала я тихо, глядя, как муха ползет по некрасивой оспине на Маргошиной руке.