Луна на ощупь холодная (сборник)

– Он на улице есть любил. Стол поставил в аллее, скамью, туда и накрывали, с чугунком лётали какая погода никакая.

– Ух, и зимой?

– Дура – так и молчала бы, что дурь свою демонстрировать? Зимой какой-то…

Разговоры прекратились. Бабушка напустила платок на глаза, выставила темную морщинистую шею, открыла рот и почмокивала – присасывала расшатавшийся зубной мост.

Шура навалилась на меня, сухие волосы льнули к моей щеке, было щекотно – и лень убрать их. Тетину сумку Шура выронила, разжала ладони, линия жизни так отчетливо была видна на обеих руках – тоненькие речки серого пота.

У меня зудела нога, носки жали щиколотки, я спустила их: на правой ноге – каблуком левой босоножки и наоборот, ноги при этом немного испачкались.

Шура шевелила губами во сне, дядя Володя снял кепку, сложил ее вдвое и утирал шею и лицо, две мухи жужжали как заводные и прыгали на заднем стекле.

Дядю Володю тоже клонило в сон, вот он и включил радио. У Марго задергались веки, но глаза она не открыла, мы с Шурой тоже не хотели открывать и подглядывали друг за другом сквозь ресницы.

– Дрын, а Дрын, – зевая, сказала бабушка.

– Слушаю.

– Проехали мы птичник или нет?

– Какой! Еще километров пятьдесят.

По радио запели модную в совхозном клубе песенку: «Чужая свадьба, ну кто же виноват…»

– А почем, интересно…

– Тише! Бабка! – стукнула ее по коленке Шура.

– Да будешь ты мне ишо! Хрымза!

– Да тишь, бабка! Надюшка слушает!

Я увидела свою слабую улыбку в водительском зеркальце.

Дядя Володя сделал музыку погромче. Марго открыла глаза и прошептала:

– Папк, когда приедем?

– Скоро уже. Потерпи чуть-чуть.

– Не бойсь, Маргош, авось не будем по кругу, как Любка, гонять! – Опять Шура захихикала, заерзала, заметила упавшую сумку и не подняла. Бабушка и дядя Володя засмеялись.

– Расскажи, ба, как Любка гоняла.

– Да идишь ты!

– Ба, расскажи, Надюшка вон не знает.

– Да, – сказала бабушка, снимая и снова повязывая платок, – теперь что же: Любка еще с нами на пасеке была, и теперь что же, приехал к нам хтой-то из мужиков на мацикле, научили ее, а как становить – не показали. Любка перепужалась, носится кругами коло пруда. «Становите!» – орет. Ей кричат, как становить, а она с перепугу не понимает, что ли. Отец, Царство ему Небесное, кричит: «В воду! Давай в воду!» Она как дастся в пруд, мужики вынули.

– Да я был у вас, – сказал дядя Володя. – Она потом и на тракторе также, и опять при мне.

– Она уж либо замужем была?

– Да нет, кажись, вроде она у вас тогда еще не запивала.

– Не, не, она уж с Петькой начала, а после него и пошла – приучил пить да и бросил.

– Да кто сейчас не пьет?

– Дядя Сережа даже совсем, – ответила Шура.

Я кивнула.

Пруд за Домом, из которого зимой через пробитую бабушкой полынью выбрасывались на лед задыхающиеся рыбы, пруд, в котором утопился вместе с телегой и лошадью не захотевший умереть от рака сторож, пруд, по которому маленькая мама плавала в корыте, стал мелеть и мелеть; ключ, который бил где-то на дне и от ледяных струй которого дяде Васе сводило ноги, видимо, иссяк, ровные, как веки, берега смесили копытами совхозные коровы, а окончательно пруд погубили трактористы – слили в него солярку. Теперь на голом дне наросла чахлая осока, и береговая трава растет желтая и сжуренная.