Луна над Сохо

Эта мысль не давала мне покоя, даже когда они закончили, но я никак не мог понять, в чем тут дело.

После сыгровки я решил, что мы все дружно отправимся в «Ананас» на Левертон-стрит и пропустим по кружечке, но мама пригласила всех к нам домой.

На лестнице меня тормознула та самая языкастая девчонка, которая напросилась послушать, – правда, уже без подружек.

– Говорят, ты умеешь колдовать, – сказала она.

– Кто говорит?

– У меня свои источники, – ответила она. – Так это правда?

– Да, – кивнул я. Если хотите, чтобы ребенок заткнулся, лучше сказать ему правду, нежели треснуть по уху. И тогда вас никто не обвинит в причинении вреда несовершеннолетнему.

– Я умею колдовать. И дальше что?

– По-настоящему? – уточнила она. – Без фокусов и вот этого всего?

– По-настоящему.

– Научи меня.

– Давай так, – сказал я. – Ты сдаешь выпускной экзамен по латыни, и я начинаю тебя учить.

– Идет, – сказала она и протянула руку.

Я пожал ее – ладошка была маленькая и сухая.

– Поклянись жизнью матери, – потребовала она.

Я замялся, и девица стиснула мою ладонь что было силы.

– А ну давай! Жизнью матери.

– Я никогда не клянусь жизнью матери, – ответил я.

– Окей, – не стала она настаивать. – Но уговор есть уговор, не забудь!

– Не забуду, – сказал я. Но тут мною овладели подозрения, – А как тебя зовут?

– Эбигейл, – ответила она, – я живу вон там, подальше.

– Ты что, действительно собралась выучить латынь?

– Я ее уже учу, – сказала она. – Ну, пока.

И побежала в сторону своего дома.

Я мысленно сосчитал до десяти. На сей раз и без Найтингейла понял, что накосячил. И знал наверняка: Эбигейл, живущая «вон там, подальше», попадает в мой список особого контроля. По правде говоря, я специально его заведу, чтоб внести ее туда под номером раз.

Я наконец поднялся и вошел в квартиру. Музыканты к этому времени уже просочились в папину комнату и ахали над его коллекцией пластинок.

Очевидно, мама накануне опустошила витрину с заморозкой в супермаркете «Исландия»: в многочисленных мисочках на кофейном столике лежали сосиски в тесте, мини-пиццы и жареные картофельные колечки. Кока-кола, чай, кофе и апельсиновый сок выдавались по первому требованию. Мама была очень довольна собой.

– Ты знаешь Эбигейл? – спросил я.

– Конечно знаю, – улыбнулась она, – это дочка Адама Камара.

Имя показалось мне смутно знакомым – вроде бы один из нескольких десятков дальних родственников, объединяемых для простоты словом «кузен». На самом деле оно может означать все что угодно, от собственно кузенов до одного белого парня из Корпуса мира[43], который однажды в семьдесят седьмом году зашел в барак, где жил мой дедушка, да так там и остался.

– Ты ей рассказала, что я умею колдовать?

– Они с отцом заходили к нам, – пожала плечами мама, – может, она что и услышала из разговоров.

– А вы что, часто обсуждаете меня?

– Да, и ты бы сильно удивился, если бы послушал.

Да уж наверное, подумал я, зачерпывая горсть картофельных колечек.

По просьбе мамы я заглянул в отцовскую комнату и спросил музыкантов, как насчет перекусить. Папа сказал, что они выйдут через пару минут – естественно, не могло быть и речи о том, чтобы приносить еду сюда, где лежат пластинки. И продолжил обсуждать с Дениэлом и Максом переход от экспериментов Стена Кентона к импровизации Третьего течения[44]. Джеймс сидел на кровати с пластинкой в руках и мучился ужасным противоречием, свойственным всякому любителю винтажного винила: он очень хотел одолжить у отца эту пластинку и в то же время понимал, что сам-то в жизни бы не отдал такое сокровище в чужие руки. Он был близок к полному отчаянию.

– Я знаю, это сейчас не модно, – сказал он после монолога о Доне Черри, – но корнет – инструмент, к которому я всегда питал слабость.

Если бы я был персонажем мультика, в этот момент у меня над головой загорелась бы маленькая лампочка.

Взяв папин Айпод, я принялся листать список треков в поисках нужного. Вышел с ним через кухню на балкон с видом на неровные окна соседнего дома. Там я наконец нашел то, что искал, – «Тело и душа» в исполнении Blitzkrieg babies and bands. Кен «Змеиные Кольца» Джонсон добавил туда столько танцевального свинга, что Коулмен Хокинс потом был вынужден придумать целое новое течение в джазе, только чтобы вытеснить эту мелодию из головы. Именно эту версию я слышал в «Кафе де Пари», когда мы с Симоной танцевали.

Вестигий, исходящий от тела Микки Костяшки, звучал как тромбон. От Сайреса же Уилкинсона слышалась мелодия альтового саксофона. На этих инструментах они и играли при жизни. Генри Беллраш играл на корнете, однако его в Кафе де Пари я не слышал.

Зато слышал Кена «Змеиные Кольца» Джонсона и его «Оркестр Западной Индии», в полном составе погибший в этом кафе более семидесяти лет назад.

Совпадением это быть не могло.