Луна в Водолее

Конечно, первым делом, несмотря на робкие попытки протеста, гостью усадили за стол, где, кроме чая с грибным пирогом, Никодим Афанасьевич буквально-таки заставил женщину выпить сто пятьдесят граммов молдавского коньяка — дескать, лекарство, так что, Мария, не смей отказываться. Затем, оставив матушку Ольгу убирать и стелить постель и отклонив предложение гостьи помочь хозяйке, священник отвёл женщину в кабинет и, устроив в удобном кресле, занял излюбленное место, повернувшись боком к письменному столу — лицом к Марии Сергеевне.

Умягчённая и выпитым коньяком, и неярким приятным светом настольной лампы женщина вдруг почувствовала: ей незачем торопиться в Великореченск. И более: никто в этом городе её Лёвушку всерьёз не соблазняет, а если какая-нибудь молоденькая шлюшка и затащила в постель стареющего мужика — Бог им простит. Во всяком случае, о своих мучительных подозрениях она не выскажет Льву Ивановичу ни словечка. Главное: великореченская эскапада мужа, даже если она имеет место, не грозит особенной бедой — Лев обязательно возвратится к ней.

Разумеется, Мария Сергеевна не смогла бы ответить, как и откуда взялась такая уверенность, но ей этого и не требовалось — поразившая подобно микроинсульту ревность исчезла почти так же мгновенно, как и явилась. И всего-то — от ста пятидесяти граммов хорошего коньяка?.. От тёплого света настольной лампы?.. От мягкого рокочущего баритона отца Никодима?.. Или?..

Почувствовавший благоприятный поворот в настроении духовной дочери, Никодим Афанасьевич не преминул этим воспользоваться:

— Ну вот, Мария, видишь, как иной раз всё оборачивается? Стоило выпить рюмку, другую, расслабиться, поговорить — и всё! То, что казалось ужасно сложным, в действительности — не стоит выеденного яйца. А то: в Великореченск, сейчас же, на поезде, этой ночью, из лап отвратительной паучихи спасать несчастного Льва — ишь? И ведь давно не девочка, а туда же… ох, уж эта мне ревность! Между прочим, мать, вот так, болезненно, она поражает лишь тех, в ком мало настоящей любви. Конечно, нам её всем, ох, как не достаёт… да гордыня, да желание править мужем… а скажи-ка ты мне, Мария… прежде мы этого вроде бы не касались… с тобой это впервые? Ты раньше никогда что ли не ревновала своего Льва?

— Конечно, ревновала, особенно смолоду… и даже — очень… только, отец Никодим, что какая-нибудь блядь — ой, простите! — может его увести совсем: нет! Никогда! И в мыслях такого не было! Он же меня любил… И любит…

Ностальгические нотки в голосе Марии Сергеевны выдавали её сомнения относительно последнего предположения, и Никодим Афанасьевич, который ещё вчера сам обратил внимание женщины на непостоянство земной любви, услышав их, почувствовал, что сейчас, вопреки всем трезвым соображениям, он должен найти утешительные слова.

— Любит, Мария, любит… твой Лев тебя очень любит… а что я вчера предупреждал — ну, будто бы может бросить — так это для пользы дела… чтобы ты, значит, была с ним поласковее… перестала стесняться своего женского естества… ведь это, Мария, не только для него, но и для тебя самой… понимаешь ли — совершенно необходимо…

— Отец Никодим, не только вы… — размягчённая коньяком и утешенная необычайно мягким сегодня голосом священника, решилась признаться женщина. Но если начало выговорилось у неё легко, то дальше произошла заминка: пересказать словами впечатанные прямо в мозг клеветнические наветы Врага оказалось очень непросто.

— А знаете… вы сейчас со мной разговариваете как священник?.. или — как психиатр?..

Уловив скрытую в этом вопросе тревогу, Никодим Афанасьевич на минуту задумался и понял, что сейчас будет лучше всего, снять это опасное противоречие.

— Знаешь, Мария — ни то, ни другое. Просто — как старший друг. Очень пожилой, многое повидавший, передумавший и перестрадавший мужчина. Который, Мария, в качестве священника был к тебе, пожалуй, излишне строг. Да и не только к тебе, наверное… Не уверен, что своим воинствующим грехоненавистничеством вам, мирянам, не принёс больше вреда, чем пользы… А уж как психиатр — вообще, ни к чёрту…

Да, вчерашнее нападение Врага оставило очень заметный след — двумя днями раньше скажи кто-нибудь Никодиму Афанасьевичу, что у него вдруг возникнет желание покаяться перед кем-то, кроме своего духовника отца Питирима, он бы, скорее всего, покрутил пальцем у виска: мол, что за несусветная чушь? Однако, стоило Нечистому своими ядовитыми когтями зацепить его всерьёз — и свойственная большинству пастырей самонадеянность разом прошла: всё не так просто. Догматы догматами, а, как отец Никодим убедился на личном кошмарном опыте, не только Бог, но и Его Противник в них не укладываются ни в малейшей степени. И, стало быть?.. во всяком случае, суровый урок подтолкнул священника к осторожному покаянию перед своей прихожанкой. К большому смущению женщины…

— Отец Никодим, простите! Это из-за меня! Мои бредовые исповеди… не сердитесь, пожалуйста! А что были со мной суровы — нет! Ничего подобного! Правильно! Со мной и не так ещё строго надо! А то Нечистый — совсем! Знаете…