Луна в Водолее

— Нет, отец Никодим, не так. Первые полгода — действительно: исповедалась и причастилась только один раз — ну, как это полагается после крещения. Да и то, если честно, благодаря своему Льву. Он хоть после убийства отца Александра к Церкви сразу же охладел — и резко — но здесь настоял: сказал, что без первого причастия меня и крещёной-то толком нельзя считать. А вскоре — сама потянулась. Стала посещать воскресные службы, выучила молитвы, начала соблюдать посты — конечно, не слишком строго. Так что до вашего появления у нас, наверное, уже около года чувствовала себя прихожанкой — разумеется, не чересчур ревностной. И считать себя воцерковлённой по-настоящему…

— Мария, прости!

Этот безыскусный пересказ одного из важных моментов биографии Марии Сергеевны явился для священника той окончательной высотой, взойдя на которую, он смог заглянуть за край и увидеть бездну, разверзшуюся у самых ног. Да, уже ощущаемую, но до этого последнего шага вверх всё же ещё не видимую. Бездну, в которую, оступившись, он вот-вот мог ахнуть не только сам, но и потянуть за собой Марию Сергеевну. А также, возможно, и ещё кое-кого из своих особенно ревностных прихожанок.

И, ощутив это — одновременно и леденящее и обжигающее — дыхание Изначальной Тьмы, Никодим Афанасьевич, поддавшись мгновенному безотчётному порыву, сполз со стула и стал на колени перед оцепеневшей от изумления и испуга женщиной.

— …Чуть было не погубил тебя!

— Отец Никодим, вы — что?! Пожалуйста, ради Бога, встаньте! Ведь это не вы — а я! Должна ползать на коленях у ваших ног!

Растерянно воскликнула Мария Сергеевна. То порываясь подняться с кресла, чтобы помочь встать священнику, то, будто удерживаемая невидимой рукой, вновь опускаясь на сиденье.

— Ведь вы же, вы… нет, ради Бога… отец Никодим! Умоляю, встаньте!

— Значит, Мария, прощаешь? Меня — ослепшего от гордыни пастыря? Недостойного целовать следы от каблуков твоих туфелек?

— Отец Никодим — о чём вы?! Господи помоги — не понимаю! А вас — конечно! Если вам это надо, то я — разумеется! Встаньте — отец Никодим — прощаю!

Последняя фраза женщины прозвучала тем волшебным заклятием, которое, сняв чары, освободило священника — Никодим Афанасьевич поднялся с колен и, тяжело опустившись на стул, дрожащей рукой потянулся за сигаретой. Не спрашивая позволения у Марии Сергеевны, чиркнул спичкой, сделал несколько глубоких затяжек и, таким образом избавившись от последствий юродской выходки, смог заговорить с женщиной хотя и виноватым, но своим настоящим голосом:

— Чуешь, Мария, насколько силён Лукавый? Как он меня бросил к твоим ногам? Конечно, я должен был попросить у тебя прощения — но ведь не так же?! Не как изменивший муж у оскорблённой жены в дешёвенькой мелодраме? Или… юродивый у византийской императрицы…

— А за что, отец Никодим — прощения?

Спросила тоже вполне уже успокоившаяся Мария Сергеевна.

— А ты, Мария, разве не догадалась?

— Нет, отец Никодим — ни капельки. Сидели себе, разговаривали, и вдруг — бух на колени! Я, знаете, прямо-таки обомлела — какие уж тут догадки!

Никодим Афанасьевич, спохватившись задним числом, попросил у женщины разрешение курить и, получив его, чтобы собраться с мыслями, на минуту отвлёкся от темы. Вернее, ему казалось, что на минуту — в действительности же…

— Вот, Мария, никак не могу бросить. А ведь в своё время… ладно! чего уж! — сумел отказаться от морфия… Хотя, по правде, здесь нет моей заслуги… Как говорится, жизнь по башке ударила… Прости, Мария, но это настолько личное и больное… нет! Коли начал — должен договорить… понимаешь — из-за Ириночки…

И Никодим Афанасьевич по собственной воле — впервые за восемнадцать лет! — рассказал постороннему человеку о самоубийстве дочери. Разумеется, на исповеди он открылся своему духовнику отцу Питириму, но это — другое дело.

— Отец Никодим, бедненький! — непроизвольно вырвалось у Марии Сергеевны. — У вас такая трагедия, а я тут ношусь со своим злосчастным абортом! Ведь я же своего ребёночка не выносила, не родила, не воспитала! Да и не было, в сущности, никакого ребёночка! Так… зародыш…

— Был, Мария. Церковь нас учит, что душа вселяется в человека с момента его зачатия. А медицински — вопрос очень спорный. Так что, Мария, и у тебя трагедия. А чья больше — судить нельзя. Всякая трагедия абсолютна. Вообще, если без Бога, без Воскресения, земная жизнь каждого человека — сплошная трагедия. С тех пор, как люди начали осознавать, что в конечном счёте каждый из них умрёт. Знаешь, Мария, мне только сейчас… вдруг пришло в голову… возможно, что осознание своей смертности — это и есть тот самый печально знаменитый первородный грех?

— Как же так, отец Никодим? Ведь в Библии ясно сказано…

— Для кого — ясно? Для современников этой Великой Книги? Для людей живших две с половиной, три тысячи лет назад? Ведь мы, Мария, уже не можем Библию понимать буквально. Как бы нам этого ни хотелось.

— Отец, Никодим — а Церковь? Ведь там же на этот счёт существуют, наверно, определённые правила и каноны? И вы — как священник…