Луна в Водолее

— Существуют, Мария. Однако — не всё одинаково строго. Есть догматы совершенно непререкаемые, а есть то, что можно назвать церковной традицией. И здесь всё далеко уже не столь однозначно. Так что я, как священник, имею право на некоторое вольнодумство. — Пошутил Никодим Афанасьевич. — А что: первородный грех, это осознание своей смертности — правда, остроумная гипотеза? Как по-твоему, Мария?

— Ой, отец Никодим, для меня это такие дебри… Не знаю даже, что вам сказать…

— И правильно! Ишь, старый дурак — расфантазировался! На «метафизику», видите ли, потянуло! Когда нам с тобой требуется поговорить о вполне конкретном… Значит, Мария, так и не догадалась, почему я у тебя попросил прощения? Да ещё — таким образом?

Возвратился священник к своей экстравагантной — на грани юродства — выходке и продолжил, не дожидаясь ответа:

— Понимаешь, Мария, когда ты мне рассказала о начале своего приобщения к Церкви, до меня, недостойного пастыря, вдруг дошло: вот тогда-то, до знакомства со мной, ты и являлась воцерковлённой по-настоящему. А я — со своим ригоризмом, нетерпимостью, воинствующим (извращённым!) грехоненавистничеством — всё испортил.

— Почему, отец Никодим? Ведь только познакомившись с вами, я в полной мере стала осознавать свою греховность. А главное — всю гибельность малейшего потакания греху.

— Именно, Мария, — поэтому! В теории — да: Церковь нас учит нетерпимости к любому греху — требует, чтобы всякий, его совершивший, осознал и покаялся. Однако на практике… согрешить иной раз для души полезнее, чем воздержаться!

— Но, отец Никодим… вы же сами меня учили, что такое соглашательство с совестью ведёт прямиком в лапы Врага?

— Учил, конечно… как «теоретик»! И в целом — правильно… однако в жизни… хочешь, Мария, я тебе сейчас расскажу один случай из практики?

— Из вашей, отец Никодим?

— К сожалению — из моей. А почему к сожалению? — сам себя перебил священник, — потому, что в своё время не сделал из него должных выводов. Что мне теперь и аукнулось… Так вот. Вскоре после рукоположения меня определили в сельскую церковь — в ближнее Подмосковье в деревню Квасово. Вообще-то — это практически в городе, сразу за окружной дорогой, от конечной метро идти полчаса пешком. Да и то, если не торопиться. А поспешить — можно успеть за двадцать минут. И служил там отец Паисий — благообразный такой старичок, иссохший телом, белоснежно-седой, ну, из тех, о которых с умилением говорят: весь светится. Служил Бог знает сколько — с довоенной поры. Меня, вообще-то, в эту церквушку — Великомученицы Варвары — определили ему на смену, но отец Паисий, несмотря на телесную немощь, ещё около полугода служил вместе со мной. Так сказать — опекая. Что, по правде, меня жутко раздражало: во-первых, хотелось большей самостоятельности, но главное, он со своим прямо-таки анекдотическим всепрощенчеством казался мне совершенно несоответствующим духу времени. Тогда, в конце семидесятых — начале восьмидесятых, в определённых московских кругах сделалось модным объявлять себя православными. Ну и — соответственно — креститься, исповедоваться, причащаться. Конечно, меня, как священника, это должно было бы радовать — как же, после стольких десятилетий насильственного безбожия новое молодое поколение потянулось к Церкви — но… я же видел, что в основном это — дань моде! Что девять из десяти крестившихся таким образом и думать не думают о правилах и нормах церковной жизни! И уж — тем более! — не собираются ограничивать себя в плотских похотях. Ну и, естественно, был с ними строг. А вот отец Паисий — нет: каждому, пожелавшему у него исповедаться, радовался не знаю как! Прямо-таки сиял от радости! С лёгкостью, не накладывая никакой епитимьи, а в крайнем случае лишь мягко пожурив, отпускал им любые грехи. А уж чтобы злостного грешника не допустить к причастию — о таком, мне кажется, он не смел и подумать. Ну, примерно, как любвеобильная мама легонько шлёпает своего дерзко напроказившего дитятю — не столько наказывая, сколько лаская.

— А может, отец Никодим, и правильно?.. Так наказывать, чтобы проказник чувствовал, что, несмотря на всё озорство, его бесконечно любят?.. И, стало быть, никогда не причинят чересчур сильной боли? Всё равно — телесной или душевной…

— Может и правильно… однако, Мария… эту твою сентенцию вполне можно истолковать, как ропот на Бога! Ведь мы же знаем, сколько страдания в нашем мире! Безысходности, мук, тоски! А между тем, Церковь учит, что Бог — есть любовь…

— Простите, отец Никодим — и в мыслях такого не было! К слову пришлось — и всё. Когда вы заговорили об отце Паисии — как-то само собой вдруг ни с того ни с сего подумалось, что моего Лёвушку он бы, наверно, понял… не стал бы строго бранить за кощунственные речи… и непременно допустил бы его к причастию… такого, как есть — нераскаявшегося…