Луна в Водолее

— Не совсем так, Мария. Когда умирающему дают последнее причастие — у него не спрашивают, постился ли он перед смертью. Ну, и для тяжело больных, которым необходимо строго по часам принимать лекарства, тоже делают исключения. Другой вопрос, насколько кофе можно считать лекарством, а эту, на вид исполненную животной силы, девицу больной… Естественно, я не собирался высказывать отцу Паисию ничего из этих сомнений, но он — сам. Разоблачаемся, значит, мы после службы в алтаре, и он эдак вскользь, будто о чём-то малозначительном вдруг говорит мне: да, отец Никодим, задали вы жару моей Виктории. Ну да, ничего — авось ей это пойдёт на пользу. Я ведь говорил ей, глупенькой, чтобы перед причастием исповедалась обязательно у меня, а она, значит, обратилась к вам. Правда, я немножечко задержался, а Вика, как малое дитя, минуточки потерпеть не может — вот и поторопилась. Вообще-то мне её доктор Николай Степанович сказал, что при её заболевании… а у неё, понимаете, что-то сложное… по словам Николая Степановича, однозначно не диагностируемое… какая-то истероидно-маниакальная психопатология… вызывающе-демонстративное поведение, осложнённое гиперсексуальной одержимостью… нет, погодите, «одержимость» — это уже из нашей области… Николай Степанович назвал это как-то по-другому. «Бредом», — автоматически говорю я и тут же спохватываюсь: прежде я не рассказывал отцу Паисию о своём психиатрическом прошлом, и не хотел бы, чтобы об этом прошлом он узнал при таких обстоятельствах. Да один демонстративно выставленный крестик Виктории, не говоря уже о прочих деталях её убранства, должен был навести меня на мысль, что у неё большие проблемы с психикой! Нет же! Увидел её глазами, зашоренными собственной клерикальной гордыней! Слава Богу, отец Паисий не придал значения моей оговорке и, получив подсказку, продолжил с радостью: вот, вот! Николай Степанович именно так и сказал — «бредом»! А я всё напутал… а ведь когда он рассказывал, мне казалось, будто я его понимаю… и надо же — откуда-то приплёл «одержимость»…

Признавшись в своём давнем конфузе, Никодим Афанасьевич посмотрел на часы — около часа ночи — и заговорщицки подмигнул Марии Сергеевне.

— Время-то, время — а? Ишь, как торопиться! А мы его малость — того? Подзадержим, Мария, — а? На сон грядущий — по рюмочке, по другой — не против?

Женщина, как это иногда случается с редко и мало пьющими людьми, на сей раз не стала противиться греху нетрезвости и с удовольствием приняла предложение отца Никодима.

Священник в два пузатых фужера плеснул граммов по пятьдесят коньяку, прозрачными ломтиками нарезал лимон и, согревая в руке тонкостенный сосуд, произнёс нечто вроде «покаянного тоста»:

— Ну, такую-то малость Господь не вменит во грех. А «от нервов», Мария, нам обоим пойдёт на пользу. И тебя, и меня Враг зацепил не слабо. Так что, Мария, твоё здоровье.

— И ваше, отец Никодим.

Эхом отозвалась женщина и, поднеся к губам край фужера, попробовала по примеру священника сделать маленький глоток, но, поперхнувшись, выпила всё.

— Лимончик, Мария, лимончик! — заметив неловкость Марии Сергеевны, небесполезным советом поспешил помочь отец Никодим.

— Ничего, что кислый, после коньяка — в самый раз!

Посоветовав, вспомнил — вероятно, по ассоциации — свою вчерашнюю пьянку и слегка смутился.

— Знаешь, Мария, вчера, когда я в союзе с Зелёным Змием ратоборствовал против Клеветника, привязался ко мне этот «лимончик» — спасу нет. До того времени, пока полностью не отключился, постоянно в башке вертелось: и лимончик, лимончик… н-н-да! Зелёный Змий — союзничек тот ещё… Ну его к бесу… И вообще, Мария, время позднее, а я тебе — всё никак. Не могу дорассказать историю с той девицей.

— А разве, отец Никодим, это — не всё? Я так поняла, что отец Паисий, зная о её болезни, не совершил большого греха, причастив осквернившуюся? Но и вы… откуда вам было знать, что она чокнутая? Ведь кофе — это же не лекарство? Тем более — жизненно необходимое?

— Выгораживаешь, Мария, да? Своего недостойного пастыря? Видишь ли… ты сейчас слишком сурова к отцу Паисию и, наоборот, чересчур снисходительна ко мне. Точь-в-точь, как я сам — четырнадцать лет назад. Нет, что отец Паисий не совершил вообще никакого греха, причастив Вику, это я понял сразу, узнав от него, что она лечится у психиатра. А вот себя — да: себя я тогда оправдал с удивительной лёгкостью! И ведь — представляешь! — чуть ли не обрадовался тому, что в своё время отказался от психиатрии: дескать, не моё дело. Правильно! Не моё! Но откуда я взял, что моё — быть священником? Проглядев у себя под носом отца Паисия? Не только не оценив, но и нисколечко не поняв его? Слушай, Мария, слушай!