Луна в Водолее

И, пожалуй, ещё одно, чего Лев Иванович, читая Ибсена, прежде не понимал и что открылось ему сейчас: это современность (а вернее, принадлежность сразу ко всем временам) сочинённой в конце «благополучного» девятнадцатого века сентиментальной семейной истории — чтобы быть свободным, человек должен уметь отказаться от всего самого дорогого: от детей, дома, родины. Да, это понимали древние, это знало христианство, но почти напрочь забыло «рационально» мыслящее девятнадцатое столетие — исключая, возможно, отдельных интеллектуальных монстров: Достоевского или, скажем, Ницше. Ибсен отчасти — тоже: если не знал до конца умом, то интуитивно чувствовал страшную цену свободы — чем, вероятно, объясняется его огромная популярность на грани веков: когда по фундаментам великолепных идеалистических построений «материалистов» пробежали невидимые трещины. И что, кстати, почти ускользает, если пьесы знаменитого норвежского драматурга читать одними глазами — нет, только действие, только спектакль могут вдохнуть в них жизнь. Словом — необходимо видеть. А также — слышать.

И, похоронивший накануне друга, не совсем трезвый, мучимый чувством вины за злополучное предсказание, Окаёмов увидел. И был потрясён. А талант режиссёра и артистов труппы великореченского драмтеатра был, возможно, и ни при чём — просто всё так совпало: одно к одному…

* * *

Проводив Марию Сергеевну и перекрестив на ночь матушку Ольгу, отец Никодим долго и сосредоточенно молился в своём кабинете — увы! Мучительная раздвоенность (кто он? по-прежнему, всё ещё священник? или — уже психиатр?) не проходила: да, Враг отступил, но посеянные им семена ядовитых сомнений тронулись в рост, самым невероятным образом перепутав в уме Никодима Афанасьевича его собственные, бережно им лелеемые мысли.

Господи, ну за что?! Ты посылаешь мне это новое испытание? Слабому и уставшему! Не выдержу, не смогу, сломаюсь! Мария, Мария — за что? Ты меня так мучительно истязаешь? За Ириночку? За то, что, занятый профессиональным самоутверждением, я проворонил собственное дитя? Отмахнулся, не доглядел, не обратил внимание? Когда девочка начала взрослеть и у неё появились мальчики — по сути, самоустранился? Дескать, всё равно природа своё возьмёт? Подсунул, как просвещённый «либеральный» отец, несколько дешёвых брошюр по гигиене половой жизни — и до свидания? Ни чуточки не подумав о её душе? Да, конечно, такого понятия, как грех, для тебя тогда не существовало, и, тем не менее… всё-таки — психиатр! А после? Когда Ирочка со своих свиданий стала возвращаться слегка под хмельком? Ну да, провёл несколько «душеспасительных» бесед о вреде алкоголя — и она замкнулась! Скажешь, не догадывался, что девочка не только винишком балуется, но и покуривает «травку»? Врёшь, сволочь, догадывался! Уж во всяком случае — когда буквально за месяц до её гибели обнаружил пропажу морфия… а что было делать? Взять ремень — и… взрослую восемнадцатилетнюю девушку? Вздор, господин Извеков! Забить тревогу? Настоять на лечении? Положить в отделение к Илье Шершеневичу? А кому тогда в первую очередь следовало лечиться — забыл?!

Сразу после трагедии мысли о своей виновности едва не свели с ума Никодима Афанасьевича. Его собственное, пока контролируемое, но в скором будущем очень даже чреватое пристрастие к морфию вдруг откликнулось так неожиданно и страшно! Да, поначалу он не ведал того, что творил: дескать, дети почти взрослые, Ириночка в институте, так что проблемы с морфием — моё личное дело: сумею или не сумею избавиться от своего пристрастия — на те несколько лет, которые им потребуются, чтобы определится в жизни, меня хватит. Ольга Ильинична?.. да, конечно… убивается, переживает, плачет ночами… но! Россия ведь испокон веку страна вдов и сирот! А уж в страшном-то двадцатом столетии?! Когда не просто были убиты десятки миллионов мужчин, а самоё мужское начало оказалось стёртым в лагерную пыль?! И что тогда в этой бредовой жизни спрашивать со скромного врача-психиатра? И, главное — кому? Истории? Государству? Богу? Но ведь это не им — а с них! За уничтоженное в России творческое мужское начало, ох, до чего бы следовало спросить! С Истории, Государства, Бога…

Повторимся, тогда подобные безысходные мысли, беспрерывно вертясь в голове Извекова, чуть было не свели его с ума, однако месячное пребывание в отделении своего приятеля психиатра Ильи Шершеневича, казалось, поправило дело… заодно излечив от пагубного пристрастия… впрочем, нет! От морфия Никодим Афанасьевич отказался сам. Сразу. Узнав о самоубийстве дочери. Но всё равно, месячное пребывание под крылом коллеги очень помогло окончательному избавлению от наркотической зависимости: прекрасный уход в привилегированном отделении, витамины, переливания крови, транквилизаторы, нейролептики — из больницы доктор Извеков вышел с душой хоть и мятущейся, но уже не в разнос. Да, все предыдущие годы можно было считать растраченными впустую: занимаясь не тем, чем надо, он потерял дочь, но ведь сорок пять лет — это ещё не старость! Можно и сызнова! Можно ли?..