Луна в Водолее

Восторги, оргазмы — нет, недостаточно! — экстазы в прямом значении этого слова (то есть, выходы из своих бренных тел) ознаменовали соитие астролога и артистки. Выходы из себя и слияния — пусть на мгновенья! — с вечностью. С космическим женско-мужским началом. А возможно, и глубже: с тем, обнимающим Космос, Хаосом, где Единое ещё не разделено на женское и мужское. Где рождаются звёзды и ангелы, где беспрерывно Творит Господь.

Лев Иванович умирал. Или перерождался — что было для него равноценно: по щекам, как двумя днями раньше у гроба друга, катились крупные слёзы, сознание фиксировало отражающихся в Танечкиных глазах смеющихся купидонов — тысячами певучих стрел пронзающих их трепещущие тела. Слияние, растворение, обновление — «жизнь будущего века» сейчас для Окаёмова являлась не чаянием, не надеждой и упованием, а уже состоявшейся действительностью. До того — состоявшейся, что вместить эту действительность мог только сон: и сон приблизился, и овладел астрологом. (Женщиной — тоже.) Сон, переместивший сознание Льва Ивановича в пространство столь высокого измерения, что по пробуждении Окаёмов даже и не пытался понять — какого: ни к чему подобному ему прежде не приходилось приближаться и на миллиард световых лет! Сияние, беспредельность, радостное понимание и себя, и мира! Завершённость, осмысленность, полнота — словом, то, по чему так тоскует наша душа в земной, отъединённой от Бога, жизни.

И после этого удивительного сна новые ласки и новые — уже земные — соития. Страстные, опустошающие до дна и тела, и души — но уже без привкуса звёздной пыли и звуков ангельских песнопений. Скорее — с утробными вскрикиваниями и стонами содрогающейся Матери-Земли. Ласки и соития, после которых пятидесятилетний астролог почувствовал, что сейчас он действительно может умереть уже не мистически, а вполне естественно — из-за остановившегося от блаженства сердца. Почувствовал — и за это был благодарен Танечке. Да умереть таким образом — не предел ли мечтаний стареющего мужчины? У которого полноценные сексуальные отношения с женой последний раз случились шесть лет назад! Причём, как это только что убедительно доказала артистка — не по его вине. Умереть, уснуть из благодарности к Танечке… ничего себе — благодарность?! Не говоря о неизбежных из-за твоей скоропостижной смерти многих житейских неприятностях — хочешь её огорчить по-свински? Оставив наедине с холодеющим трупом? Нет, сволочь, живи! Целуй, обнимай, ласкай! Это прекрасное, это женское, это нагое тело! И Окаёмов бережно гладил, трепетно целовал и обливал слезами сияющую умиротворённую Танечку.

(Позже, когда они пили кофе, астролог не мог не задаться вопросом: с какой, собственно, стати? Молодая, красивая, наверняка не испытывающая недостатка в любовниках, женщина до такой степени — в сущности, затащив в постель! — стремилась к близости с ним? Из любопытства? Возможно, но… не в такой же мере? Влюбившись? А вот это, господин Окаёмов, вздор! Ты, понимаешь, не кинозвезда, да и она не школьница. Хотя… не реализованная любовь к Алексею Гневицкому… а что — разве Танечка не могла перенести на тебя те чувства, которые она испытывала к другу? Что-то уж больно сложно… попахивает дешёвым психоанализом… Фрейд, так сказать, в интерпретации сочинительниц бульварных романов. Нет, настоящие — не сочинённые — женщины иррациональнее… и мудрее, и проще… например, зная о твоих отношениях с Марией Сергеевной, разве не могла Танечка попросту пожалеть тебя? Заодно — самоутвердившись за счёт твоей праведницы-жены? Опять «философствуешь» — да? Уже пятьдесят, господин Окаёмов — стыдно! Будь благодарен, влюбляйся, дари цветы, но — ради Бога! — не пытайся лезть в душу с куцей рациональной логикой! Тем более — в женскую! «Астропсихолог» — блин!)

— Лё-ё-вушка, — после случившейся любовной бури придя в себя и вновь просмаковав звук «ё» в имени астролога, заговорила Татьяна, — дурачок ты мой ненаглядный. Хочешь верь, хочешь не верь, а глаз я на тебя положила ещё в прошлом году — ну, осенью, в алексеевой мастерской. Когда ты мне поцеловал руку. И смешно, знаешь — еле держишься на ногах, а стараешься быть галантным — и трогательно: будто мы в девятнадцатом веке. А потом ты ещё декламировал стихи. В основном — Блока. По-моему, очень хорошо читал. Хотя и по пьянке. А может — именно по этому. А трезвый, Лёвушка? Ты, интересно, как? Читаешь? Ту же, например, «Незнакомку» — сможешь?

— Что, озорница, прямо в постели? Голыми?

Попробовал отшутиться Окаёмов, но Танечка от него не отступала:

— Ага! Непременно — голыми! Вуали, траурные перья — к чёрту! Блок в современной интерпретации. Когда и зрители, и артисты — все голые! У-у, негодный мальчишка! Залюблю, зацелую, съем!

Произнеся это, Татьяна, как бешеная, от головы до ног оцеловала всё Окаёмовское тело и, утомлённая этим последним порывом страсти, продолжила вполне буднично:

— Кофе, Лёвушка, — как? Сварить?