Лунные пряхи. Гончие псы Гавриила

Снова коридор, и опять двери, то запертые, то открытые, и грязные, заброшенные каморки за ними. Весь дворец производил впечатление давным-давно покинутого, безжизненного места. Казалось, в нем обитают только крысы, мыши да пауки. Пол был замусорен; в узорчатом изразцовом настиле повсюду зияли прорехи. Настенная мозаика потускнела и облупилась, решетки на окнах сломались, косяки потрескались. Весь дворец серым одеялом укутала тяжелая, пыльная тишина. Когда мы проходили мимо обшарпанной стены, из гнезда вывалился проржавевший гвоздь. Он с тихим лязгом упал на пол, и этот неожиданный звук заставил меня вздрогнуть от испуга. Шорох осыпавшейся следом за ним штукатурки звучал как шелест ветра в опавших листьях.

Дворец казался заколдованным, и воображение, куда более сильное, чем разум, заставляло ожидать, что из-за запертой двери вот-вот послышится тихий плач. Едва сдерживая дрожь в натянутых нервах, я спрашивала себя, что же меня ждет в конце пути. По мнению Чарльза, меня ожидала встреча с «выжившей из ума старухой», и, судя по его тону, дело представлялось ему весьма забавным, но не более того. Однако сейчас, шагая следом за шаркающим ногами привратником сквозь череду длинных запутанных коридоров, по выщербленным полам, мимо вереницы дверей, покоробленных и зияющих, как разверстые пасти, вдыхая запах разложения, много лет висевший в неподвижном воздухе, я внезапно поняла, что мечтаю лишь об одном: поскорее оказаться снаружи. Мысль о том, что мне предстоит лицом к лицу встретиться с беспомощной, больной, безумной старухой, которая обитает посреди заброшенного дворца, как паук в центре рваной, пыльной паутины, наполняла меня тревогой и унынием.

Внезапно мы вышли еще в один внутренний двор. К этому времени я совсем потеряла ориентировку, но, судя по тому, что в противоположной стороне двора над крышами колыхались, как плюмаж, зеленые ветви деревьев, мы, вероятно, направлялись к дальнему концу здания.

Этот двор имел форму квадрата со стороной футов пятьдесят и, вероятно, некогда был декорирован не менее пышно, чем тот, где мы с Чарльзом в Дамаске пили чай, но теперь, подобно всем остальным помещениям дворца, был заброшен и пришел в упадок. В лучшие времена пол во дворе был выложен мрамором, вдоль стен тянулись аркады, облицованные узорчатой плиткой, высились стройные колонны, в середине плескался бассейн. У подножия каждой колонны стояли резные мраморные вазоны, где когда-то росли цветы. В вазонах до сих пор сохранилась земля, но теперь там росла лишь трава да какие-то сероватые цветочки с плотно сомкнутыми бутонами. Из-за разбитого барьера, ограждавшего бассейн, свисали ветви стройного, как веретено, тамариска. Где-то тихо стрекотала цикада. Водоем давно пересох, из трещин в мраморных плитах пробивались серые кустики чертополоха.

Под тенистой аркадой в дальнем конце двора виднелся привычный уже глубокий альков, в котором на ступеньку выше пола располагался помост с сиденьями вдоль трех сторон. Будь в этом дворце хоть одна подушка, я бы с недоверием осмотрела ее, прежде чем рискнуть на нее опуститься. Но я напрасно тревожилась: голые мраморные сиденья не были ничем покрыты. Привратник знаком велел нам сесть, обратился к Хамиду с новым потоком жалобного неразборчивого лепета и удалился. Наступила тишина, нарушаемая лишь стрекотанием цикады.

– Хотите закурить? – предложил Хамид, доставая сигареты.

Он протянул мне зажигалку, не торопясь спустился на залитый солнцем двор и присел на корточки, прислонившись спиной к колонне. Рассеянно прищурившись, он блуждал взглядом по ослепительно-голубому небу, на фоне которого за стеной помахивали перистыми зелеными ветвями высокие деревья.

– Если она вас не примет, что станете делать?

– Уйду, наверное, как только повидаюсь с врачом.

Хамид повернул голову:

– Простите. Вы расстроились.

– Не очень, – неуверенно произнесла я. – Я едва ее знаю, а она наверняка меня не помнит. После смерти мужа она почти безвыездно живет на Ближнем Востоке, а в Англии провела всего года два – когда я была совсем маленькой. Она уехала навсегда пятнадцать лет назад, мне тогда было семь лет. Я не видела тетю Гарриет с тех пор, как она приезжала попрощаться. Не удивлюсь, если в эту минуту она пишет мне записку о том, что не припоминает моего имени. Да и то только в том случае, если дервиш все правильно передал… Удивляюсь, как он ухитряется вообще передавать какие-то сообщения? Он, пожалуй, выиграл бы состязания на звание самого необщительного человека, как вы полагаете? Его место при королевском дворе.

– Но вряд ли ваша королева… Ага, вот и он. – Хамид поднялся. – И, хвала Аллаху, он кого-то привел.

«Кем-то» оказался молодой человек европейской наружности, высокий и худой, с серыми глазами. Одет он был очень небрежно, светлые волосы выгорели на солнце. Он глядел смущенно, словно его только что разбудили, и мне внезапно припомнилось, что тетушка Гарриет, по слухам, ведет ночной образ жизни. Может быть, слугам велено спать днем?