Львы Сицилии. Закат империи

Я превратилась в тень среди теней, говорит она себе. От меня осталось лишь отражение в стекле, и больше ничего.

* * *

В тишине виллы «Четыре пика» по узкому коридору с опущенной головой идет Иньяцио. Из открытого окна до него доносится легкий плеск волн и запах водорослей. Запах возвращает его в летние месяцы детства, когда вся семья переезжала на Фавиньяну, на виллу, построенную отцом.

Рождественские праздники 1928 года завершились, и новый год вступил в свои права тихо, без радости. Франка сейчас в Милане, хотя по-прежнему живет в Риме с Джулией. После того как ее выселили с виллы на виа Сичилия, она переехала в дом на виа Пьемонте.

Иньяцио доходит до двери квадратной башни, распахивает ее, но не входит в комнату. Только любуется светом январского солнца и пылью, которая танцует на полу, выложенном майоликой. Затем переводит взгляд на открывающийся перед ним залив. Море, похожее на пластину из блестящего и холодного металла, усыпано рыбацкими лодками, возвращающимися в небольшой порт. Еще дальше можно разглядеть сад «Виллы Иджеа».

Удар в самое сердце. Очередной.

«Вилла Иджеа» тоже больше ему не принадлежит. Несколько месяцев назад они с Винченцо переуступили ее финансовому обществу, которое при посредничестве Линча управляет уже почти всем, чем они владеют: погрязшим в долгах Итальянским навигационным обществом Флорио, тоннарой на Канарских островах (еще одна неудача), долей в компании Дюкро, домом Винченцо на виа Катания… и даже виллой «Четыре пика», на которой он сейчас живет. Чтобы остаться на «Вилле Иджеа», Иньяцио нужно было заплатить за аренду. Поскольку он не мог себе этого позволить, новый директор любезно попросил его съехать. За любезностью последовало письменное уведомление.

Мы теперь никто и ничто, думает он. И знает, что так думают и люди, так о нем думают все. Никто и ничто.

Иньяцио смотрит на свои руки и размышляет о том, кто виноват. Он спрашивал себя об этом десятки, возможно, сотни раз. Сначала возлагал ответственность на своих компаньонов – тупоголовые, бездарные, слепые, – потом все-таки решил, что крылья ему подрезали враги. Еще думал, что с рождения был обречен судьбой на неудачи, но потом убедил себя, что причина в другом: просто-напросто его идеи слишком смелые, слишком передовые для этого времени, чтобы иметь успех.

Но сегодня у него нет больше сил лгать самому себе.

Иньяцио смаргивает слезы и как наяву снова видит отца: вот он наблюдает за маттанцей на Фавиньяне, вот беседует с рабочими в «Оретеа», вот размышляет, как получить большую прибыль от серных шахт, вот с закрытыми глазами пробует марсалу, вот наблюдает, как поезд въезжает в Алькамо, вот спорит с Криспи в римской гостинице… Невезение, бездарность других людей и то, что мир не готов к его начинаниям, – о таком он даже не задумывался. Он действовал, помня об ответственности и чувстве долга, и все. Его единственным богом был дом Флорио, а единственной религией – работа. Как и для деда, который почил в тот момент, когда родился Иньяцио, и остался вечно живым для него благодаря рассказам отца: человек простой, но предприимчивый, торговец калабрийскими специями, который, начав с дешевой лавки, завоевал уважение всего города. Именно он построил эту необычную виллу в Аренелле, вызывавшую восторг у королевских особ.

Иньяцио думает, не кровь ли Флорио предала его? Он всегда был убежден, что раз он Флорио, значит, он прирожденный делец, умение вести дела и предпринимательская хватка у него в крови, костях и мышцах. Но, видимо, для успеха нужно что-то еще, чем он не обладал: стремление к свободе? желание побеждать? обостренное чувство долга? умение разбираться в людях и предугадывать их желания?

Он этого не знает. И никогда не узнает.

Знает только, что пришло время посмотреть правде в глаза. В шестьдесят лет бессмысленно искать оправдания, убеждать себя, что в кузнице судьбы кто-то, будь то Бог или кто за него, выковал для Иньяцио Флорио настолько тяжелые доспехи, что в конце концов они придавили его.

Во всем виноват только он сам.

* * *

– Вопрос нескольких дней, – сказал доктор вчера вечером. – Не закрывайте окна, но следите, чтобы он не мерз, и говорите с ним о приятном. Выполняйте все его просьбы.

Иньяцио кивнул и проводил врача до дверей. Потом зарыдал навзрыд, как ребенок.

Он не пролил столько слез даже по Джузеппе Ланца ди Трабиа, который умер, заразившись тропической инфекцией два года назад, в 1927 году, оставив его обожаемую сестру Джулию в той же ситуации, в какой и он сам: в семье ни одного сына, который продолжил бы фамилию. Видимо, это проклятие рода Флорио, подумал тогда Иньяцио, теребя фамильное кольцо.

Теперь Ромуальдо. Его убивает чахотка. Когда Иньяцио узнал, что Ромуальдо стало хуже, он перевез друга из санатория в Альпах в Палермо, чтобы он мог умереть в родном городе. И разместил несчастного у себя в Аренелле. Таков был его дружеский долг.