Львы умирают в одиночестве

Ты ведь тоже это чувствовала, да, Федра? Тебе тоже невозможным казалось поверить, что минуло уже пятнадцать лет с тех пор, как мы с тобой нашли друг друга? Ты помнила все – все перипетии моей жизни, всех мужчин, с которыми связывала меня судьба, все мои страдания… На каком-то кармическом уровне твоя душа выбрала мою, и никого я никогда не любила так, как тебя, ни к кому не была так привязана. И только теперь, глядя на тебя, родная моя, вся моя внутренняя суть, я начинала понимать, что ничего уже не вернуть. Ты была со мной всю жизнь, единственная свидетельница всех моих взлетов и падений, горечи поражений и восторга побед, переездов в другие страны, обид и завоеваний. Никто больше не прошел со мной этот путь – ни друзья, ни возлюбленные, ни родители, только ты.

Только бы свет твоих глубоких, единственных, ярких глаз не погас для меня слишком рано. Только бы слышать тяжелые твои шаги. Только бы твое дыхание, уже такое беспокойное, не покидало меня. Только бы всегда находить ладонью твою теплую шею, протянув нечаянно, по многолетней инерции, руку вниз. Только бы знать, что ты медленно бредешь позади, но все-таки идешь, поддерживаемая моей в тебя верой, моей бесконечной любовью, ты – старая, как сама вечность, ты, заставляющая себя жить, приказывающая себе каждое утро поднимать с лежанки свое пятнадцатилетнее тело, вставать, есть, пить, вынужденная держаться на больных, подкашивающихся от возраста и болезни лапах… Ради меня, ради любви… Друг мой, самый честный, самый преданный, самый любящий друг, хотя бы ты не оставляй меня, моя единственная сбывшаяся любовь, счастье мое, не уходи… Со мной останься… Ведь нас теперь только двое…

Нечто странное происходило со мной. Голова кружилась, шум пятничного города, врывавшийся в номер сквозь открытое окно, слился в сплошной низкий гул, и мне казалось, будто я слышу прорывающиеся из него отдельные реплики, отзвуки давних разговоров, голоса людей, которых давно уже нет рядом, а может, и вообще нет в этом мире, как не стало в нем моего старого преподавателя. Зеркальная гладь, в которую я продолжала смотреться, охваченная этим наваждением, замутилась, задрожала и пошла рябью, как расплавленное серебро. Словно следуя какому-то магическому ритуалу, способному перенести меня в былое, я протянула к ней дрожащую руку, коснулась кончиками пальцев… И вдруг ясно увидела в зеркале, как на экране, кружащиеся в вихре вальса пары.

Музыка, доносившаяся до меня, теперь была другая – не веселая разноголосица просыпающегося после зимы восточного города. В той зазеркальной комнате звучала тревожная, чуть грустная и в то же время пленительная мелодия – вальс Евгения Доги. Она завораживала, подчиняла своему ритму танцующие пары, втягивала их в головокружительный водоворот и выплескивала, заставляя разлетаться по залу. Словно яркие хрупкие бабочки скользили в танце девушки в легких разноцветных платьях, мелькали в яркой сутолоке черные пиджаки и ослепительно-белые манжеты юношей.

Лица вальсирующих были знакомы мне. Живые, близкие, они в то же время глядели на меня, словно со старых фотографий, улыбались эфемерными улыбками из прошлого. И от этого несоответствия, от одновременной близости и дали происходящего было больно в груди.

Конечно, я узнала и эту комнату – заранее арендованный зал одного из модных московских ресторанов тех лет, и этих людей, и этот праздник, на котором я уже присутствовала однажды. Это был мой выпускной, знаменующий переход нас, недавних студентов, постигающих актерское мастерство, в ранг профессионалов своего дела, будущих властителей дум благодарной публики. Выпускной, ознаменовавшийся скандалом – мастер нашего курса, обласканный властью актер советской эпохи не пожелал дать своим студентам никакого напутствия. Еще бы, ведь за пять лет он даже не запомнил нас по именам! Похоже, что ни до нас, ни до преподавания ему вообще не было никакого дела. Дошло до того, что мои однокурсники под конец учебы все же написали на него жалобу в Министерство культуры.

Он кое-как, нехотя, вручил нам дипломы, демонстративно спустился со сцены и ушел, облив всех нас презрением. Собственно, я не расстроилась из-за этого драматического жеста, потому что со мной оставался мой настоящий педагог, мой Полозов, которого я раньше так ненавидела, которого так отчаянно пыталась побороть. Он выкроил время из своего крайне плотного графика, включающего преподавание в нескольких театральных училищах и постановки на сцене Вахтанговского театра, и все-таки пришел.

Сейчас я вглядывалась в эти некогда такие знакомые, даже надоевшие лица и отмечала про себя: вон та блондинка, особенно близкая мастеру, потом под влиянием религиозных бесед с ним сойдет с ума и сгинет в монастыре. Та девушка сильно похудеет, выйдет замуж, родит двух детей и никогда больше шагу не сделает на сцену. Мой вечный партнер по студенческим отрывкам уедет в Италию и больше никогда не вернется в Россию, а мой друг Андрей станет серьезным драматическим актером, как и предрекал Полозов.