Лживый век

Противоборство и последующее торжество простоватого на вид или предельно изможденного от постоянных перегрузок и прочих неурядиц персонажа над лощенным, подкованным по многим вопросам врагом — всегда сытым, самодовольным, гладколицым — однозначно подводила советских людей к мысли, что «истина» (марксистская доктрина) и ее практическое воплощение, несмотря на очевидные издержки и печальные жертвы, всегда верховенствует. Так уж получилось, что агитпроп, пестуя в положительных героях неловкость в общении (особенно при любовных ухаживаниях), неряшливость или нерасторопность, создал самые благоприятные условия для развития и распространения трогательного мифа о «простом человеке». Этот миф год от года приобретал в обществе все большую влиятельность и уже к концу 50-х годов стал выходить из-под контроля «бойцов идеологического фронта». То есть миф о «простом человеке» продолжал быть эффективным средством официальной пропаганды, но, в то же время, отдельные персонажи этого мифа стали свидетельствовать о том, что тайное когда-то обязательно становится явным, что ложь сильна, но правда все же сильнее лжи.

Миф о «простом человеке», в отличие от многих миражей, иллюзий и фантазий советской действительности, имел давнюю традицию. Он был настоен на давнишней тревоге многих выдающих русских людей, которые полагали, что Российская империя, да и все человечество в целом, зашли в тупик. Этот миф проистекал из грез творческих личностей о правильном образе жизни, которого должны придерживаться все православные миряне. Не случайно, во второй половине XIX в. русские интеллектуалы повадились ходить в Оптину пустынь, мучимые подозрением, что сакральная правда жизни изгнана из столиц. В частности, гениальный писатель Л. Н. Толстой оказался пленником такого мифа.

Истоки же советского мифа о «простом человеке», пожалуй, восходят к литературному герою — Василию Теркину. Но к середине 60-х годов данный миф сумел обрести интонацию, оппозиционную властям. Пока агитпроп трудился над образом ратника и пахаря Ивана Бровкина, литературную ниву стали постепенно заселять совсем другие Иваны. Иван Денисович (Солженицына), Иван Африканович (Белова), Иван Чонкин (Войновича) находились вдали от гигантских строек коммунизма, не поднимали целину и не перекрывали могучие реки, неизменно сторонились начальства. Эти малюсенькие Иваны со своей индивидуальной судьбой и своими индивидуальными чертами не вписывались в массово-поточный стиль советской жизни. Чем дальше от Москвы проживали герои литературных произведений, имеющих общественный резонанс, тем симпатичнее выглядели. А столица первого в мире государства рабочих и крестьян все очевиднее превращалась в центр мировой энтропии, в лучшем случае — в отстойник.