М. А. Бакунин

Въ своей знаменитой рчи о Пушкин Достоевскій положилъ блестящее начало нсколько хвастливой, но и во многомъ врной, теоріи о русской „всечеловчности“, о космополитической способности русскихъ жить чувствами, сливаться съ интересами, ощущать біеніе общаго пульса ршительно со всми народами міра, о нашемъ талант отршаться отъ національности для гражданства во вселенной, о жажд бжать отъ цивилизованной государственности въ ндра свободнаго человчества и т. д. О Бакунин въ то время не принято было громко разговаривать, но нтъ никакого сомннія, что для иллюстраціи своихъ положеній Достоевскій не могъ бы желать боле типической и точной фигуры всечеловка и странника въ мір семъ, какъ великій „Старецъ Горы“. Достоевскій долго и подробно говорилъ о пушкинскомъ Алеко, неудачно ушедшемъ отъ ненавистнаго петербургскаго общества искать свободы и душевнаго мира въ цыганскомъ табор. Такъ вотъ — Бакунинъ — это Алеко, которому удалось его бгство. Въ его письмахъ, статьяхъ и даже въ первой рчи о Польш на парижскомъ банкет 29 ноября 1847 года, стоившей ему высылки изъ Франціи, звучатъ уже мотивы „скитальчества“. „Лишенные политическихъ правъ, мы не имемъ даже той свободы натуральной, — патріархальной, такъ сказать, — которою пользуются народы наимене цивилизованные и которая позволяетъ по крайней мр человку отдохнуть сердцемъ въ родной сред и отдаться вполн инстинктамъ своего племени. Мы не имемъ ничего этого; никакой жестъ натуральный, никакое свободное движеніе намъ не дозволено“… Эти строки звучатъ, какъ прозаическое переложеніе монолога Алеко, обращеннаго къ новорожденному сыну, какъ римованная скорбь „Измаилъ-Бея“, какъ вопль плннаго Мцыри, что нтъ ему воли „глазами тучи слдить, руками молніи ловить“… Достоевскому, въ бакунинскомъ примр, можно было бы уступить даже и ту сомнительную часть его ученія, въ которой онъ призывалъ „гордыхъ людей“ къ „смиренію“. Потому что, если бгство отъ цивилизаціи, не удавшееся гордому Алеко, блистательно удалось Бакунину, то, конечно, въ этомъ обстоятельств не малую роль сыграло именно то условіе, что Бакунинъ былъ уже нисколько не гордый человкъ, но, напротивъ, удивительно одаренный талантомъ снисхожденія, терпимости и приспособляемости къ людямъ. Онъ умлъ гршить самъ, умлъ и понимать чужой грхъ и слабость. Здсь опять надо вернуться къ вопросу о неразборчивости въ выбор знакомыхъ и сотрудниковъ, которою такъ часто попрекалъ Бакунина Герценъ. Къ слову сказать, это — попреки, — даже въ лучшемъ случа, - кривого слпому. Александръ Ивановичъ имлъ слабость почитать себя великимъ знатокомъ человковъ, въ дйствительности же, на каждомъ шагу, попадалъ впросакъ и провалы не хуже бакунинскихъ. На честности и доврчивости отношеній Герценъ ловился съ необычайною легкостью многими „честными Яго“. Стоитъ вспомнить его откровенности передъ Чичеринымъ, который потомъ злобно и ехидно высмялъ Герцена за „темпераментъ“. Блистательныя характеристики Грановскаго, Станкевича, Маркса, самого Герцена, Нечаева, оставленныя Бакунинымъ въ письмахъ, показываютъ его не только не слпымъ наблюдателемъ міра сего, а, напротивъ, вдумчивымъ психологомъ-аналитикомъ, необычайно тонкимъ, острымъ и мткимъ. О смлости наблюденія нечего и говорить. Разсмотрть въ Грановскомъ, сквозь окружающій его розовый туманъ идолопоклонства, „изящнаго маленькаго человка, не боле“ — не въ состояніи былъ бы нравственный слпышъ, какимъ Герценъ изобразилъ „Большую Лизу“. Не мене оригинальна и замчательна оцнка Бакунинымъ декабристовъ, какъ черезчуръ превозвышенныхъ репутаціей страданія дворянъ-либераловъ, среди которыхъ истинно-революціонною и демократическою цлью задавался одинъ Пестелъ, за то и нелюбимый товарищами. Нтъ, людей Бакунинъ умлъ понимать и разбирать, но, понявъ и разобравъ, онъ не брезговалъ ими съ высоты барскаго „чистюльства“; если находилъ порочныя пятна, онъ, все-таки, не питалъ предубжденія къ гршнику, потому что самъ былъ „рослый гршникъ“ (выраженіе Тургенева) и, собственнымъ чутьемъ и опытомъ, зналъ слишкомъ хорошо, что т грхи и гршки противъ буржуазной нравственности, которыми люди имютъ обыкновеніе унижать другъ друга, ни мало не препятствуютъ героямъ быть героями и мученикамъ мучениками. Въ Бакунин было больше Дантона (схожаго съ нимъ и физически), чмъ Робеспьера или Сенъ-Жюста. Онъ любилъ человка въ лучшихъ проявленіяхъ и терпливо закрывалъ глаза на черную половину. Любилъ дтей Ормузда, махнувъ рукою на частицу въ нихъ Ариманова зла. „Мрочковскій засвидтельствуетъ, что съ тхъ поръ, какъ онъ меня знаетъ, я не измнилъ никому, а мн измняли часто, и что я бросалъ человка только тогда, когда, истощивъ вс зависящія отъ меня средства для того, чтобы сохранить его союзъ и дружбу, убждался окончательно въ невозможности ихъ сохранить. Съ Нечаевымъ я былъ долготерпливъ боле, чмъ съ кмъ-либо. Мн страшно не хотлось разрывать съ нимъ союза, потому что этотъ человкъ одаренъ удивительною энергіей“. И когда Нечаевъ былъ арестованъ и выданъ швейцарскими властями русскому правительству, письмо о томъ отъ Бакунина къ Огареву прозвучало, какъ мрачный реквіемъ, въ которомъ старикъ не нашелъ для юнаго и несчастнаго врага своего ни одного злого слова и отдалъ всю должную справедливость его талантамъ и искренности. Однажды Бакунинъ упрекнулъ Герцена за „высокомрное, систематическое, въ лнивую привычку у тебя обратившееся презрніе къ моимъ рекомендаціямъ“. Герценъ оскорбился, хотя Бакунинъ былъ правъ, а, можетъ быть, именно потому, что Бакунинъ былъ правъ. Бакунинъ извинился, сдлавъ только одну оговорку: