Ссора съ Нечаевымъ, быть можетъ, была единственною, изъ «дружескихъ» ссоръ, въ которой не Бакунинъ былъ причиною разрыва, и твердо взялъ на себя не только его иниціативу, но даже усердно писалъ письма всмъ друзьямъ и знакомымъ, предупреждая ихъ противъ Нечаева, какъ скоро послдній обнаружился предъ старымъ революціонеромъ во всю величину своего аморальнаго фанатизма. Извстно, что Нечаевъ не постснился украсть у Бакунина нсколько писемъ — съ цлью нравственно шантажировать его какими-то въ нихъ уликами… Этого поступка не вынесъ старикъ — тмъ боле, что мы видли: немного раньше онъ былъ такъ влюбленъ въ Нечаева, что, не колеблясь, шелъ къ нему въ «Матрены». И за всмъ тмъ, разочаровавшись въ своемъ «Бог», какъ въ человк, Бакунинъ не пересталъ уважать Нечаева, какъ на рдкость талантливаго и энергическаго революціонера. Его испугала и смутила огромная доля іезуитизма и червонновалетства, которою, какъ кокономъ какимъ-то, собирался обволочь революціонную агитацію Нечаевъ, — что очень тонко, къ слову сказать, подмтилъ за послднимъ, въ «Бсахъ», Достоевскій. И старый Бакунинъ попятился отъ молодого Нечаева, въ суеврномъ испуг, именно какъ отъ бса какого-нибудь. Но и пятясь, твердилъ убжденно, что, конечно, бсъ — черенъ, и вязаться съ нимъ порядочному человку опасно и не слдуетъ, но — по своему бсовскому амплуа — онъ молодецъ, лучше чего не найти. Нтъ, нтъ, когда Бакунинъ, въ качеств «Матрены':, выдавалъ Нечаеву обязательство фабриковать, по его приказанію, фальшивыя бумажки, онъ не предполагалъ, что подписываетъ въ этомъ документ программу практической работы… Кстати отмтимъ: когда флорентинскій посолъ русскаго двора Киселевъ, чтобы компрометтировать Бакунина, проживавшаго тогда въ Неапол, распространилъ слухъ именно о его прикосновенности къ шайк фальшивомонетчиковъ, которая съ замчательнымъ успхомъ работала на юг Италіи и почиталась въ общественномъ мнніи революціонпою, Бакунинъ обидлся жестоко и даже думалъ вызвать на дуэль неаполитанскаго префекта, маркиза Гвалтеріо: именно черезъ него шла гадкая сплетня. Революціонеръ, прошедшій отъ глубины монархическаго консерватизма вс стадіи освободительнаго ученія и движенія и увнчавшій свой путь торжественнымъ гимномъ анархіи, творецъ и учитель анархизма, Бакунинъ, и къ шестидесяти годамъ своимъ, не изжилъ, однако, привычекъ и взглядовъ юношескаго идеализма. Самъ себя Бакунинъ почиталъ рьянымъ и глубокимъ реалистомъ, а въ одномъ письм 1869 года заявляетъ даже, что онъ не знаетъ ничего „подле и грязне идеалистовъ“ и, чмъ больше живетъ, тмъ больше въ томъ убждается. Но пережитки Гегеля въ смси съ романтикою Шеллинга, которой Бакунинъ тоже отдалъ дань въ свое время, всплывали въ Бакунин курьезными разладами съ дятельностью очень часто и непроизвольно, такъ что, по большей части, онъ ихъ самъ не замчалъ. Еще въ 1862 году онъ способенъ былъ блуждать цлую ночь съ пріятелемъ по улицамъ Парижа, разсуждая о „личномъ Бог“ и признаваясь, что иметъ въ душ вру къ нему… Раньше, въ гегеліанской своей молодости, онъ былъ на этотъ счетъ настолько силенъ и крпокъ, что Блинскій приписывалъ вліянію Бакунина свою религіозность въ петербургскій періодъ своей дятельности. Даже въ 1870 году Бакунинъ, въ полосу большой нужды и вообще трудныхъ обстоятельствъ, способенъ оказался прорваться, страннымъ въ устахъ революціонера и позитивиста, восклицаніемъ, что rnous avons mis notre confiance dans la providence divine et cela nous console». Правда, сказано это на французскомъ язык, который въ русскомъ обиход Бакунинъ почиталъ признакомъ преднамренной лжи и бранилъ за то сантиментальныя французскія письма Грановскаго.
Немного русскихъ людей, работавшихъ на культурныя цли, умли обогнуть своею дятельностью такую колоссальную дугу идей и пройти такую длинную эволюцію соціальности, какъ выпало на долю Бакунина. Въ одномъ изъ писемъ своихъ онъ увряетъ, что былъ революціонеромъ съ тхъ поръ, какъ самъ себя помнить. М. П. Драгомановъ уличаетъ его: это неправда — въ 1835–1839 годахъ гегеліанецъ Бакунинъ былъ убжденнымъ царистомъ и вліятельнымъ пропагандистомъ царизма («Бородинская Годовщина» Блинскаго). Любопытно, что остатками «смутнаго царизма» однажды, уже въ шестидесятыхъ годахъ, попрекнулъ Бакунина Герценъ. Сорокъ лтъ спустя, когда прахъ Бакунина опустили въ могилу на кладбищ въ Берн, имя его было самымъ передовымъ символомъ человческой свободы: отъ «бакунизма», какъ безпредльной воли самоуправляемой личности, какъ отъ аморфной анархіи, отстали ршительно вс либеральныя, соціалистическія и революціонныя ученія и партіи, да, въ большинств, продолжаютъ отставать и до вашихъ дней.