Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

И к волхвом бы и к чародеем и к звездочетцом волхвовати не ходили, и у поль бы чародей не были; а которые безчинники, забыв страх Божии и Царьскую заповедь, учнут именем Божиим в лжу клятись, или накриве крест целовати, и отцем и материю укарятися, и скверными речми лаяти, или <…> к чародеем и к волхвом и к звездочетцом ходити волхвовати, и к полям чародей приводи™, и в том на них доведут и обличени будут достоверными свидетели: и тем быти от Царя и Великого Князя в великой опале, по градским законом, а от Святителей им же быти в духовном запрещении, по священным правилом[509].

В этом указе особенно интересен запрет на использование чародейства в судебных поединках. Высшее духовенство годом раньше подняло этот вопрос на Стоглавом соборе, предупреждая царя: «Да в нашем же православии тяжутся нецыи же непрямо, тяжутся и поклепав крест целуют или образы святых и на поле бьются и кровь проливают, и в те поры волхвы и чародейники от бесовских научений пособие им творят» [Стоглав 1862: 179; Kollmann 1978: 546]. Риски, связанные с позволением такого рода нечестивых дел, были громадными, и участвовавшие в соборе архиереи отчетливо обозначили их: «И теми дьявольскими действы мир прельщают и от бога отлучают, и на те чарования надеяся поклепца и ябедник не мирится и крест целует и на поле бьются и, поклепав, убивают». Если же смотреть на вещи шире, издержки оказывались еще более высокими: «И теми дьявольскими действы мир прельщают и от бога отлучают» [Стоглав 1862: 179]. Из всех текстов, созданных в Московском государстве, этот ближе всего подходит к пониманию колдовства как сотериологической угрозы божественному порядку. Однако никто из русских мыслителей не развил до конца эти далеко идущие выводы, и опасность, которую таило колдовство, не вышла за пределы вполне конкретного мира судейских совещаний.

Рис. 8.1 Целование креста. Лицевой летописный свод XVI века. Русская летописная история. Книга 20, 1541–1551. М., АКТЕОН, 2011. С. 192. Воспроизводится с любезного разрешения издательства.

В царствование Ивана IV (1533–1584) выраженная в текстах тревога по поводу чародейства в судах – и чародейства как скрытой угрозы, таящейся повсюду – достигла высшей точки. Письма и исторические сочинения, созданные в его правление, говорят о почти навязчивой одержимости царя чародейским заговором. В самом начале его царствования (1547), после большого пожара в Москве, столица была охвачена мятежом: умело насаждаемые слухи гласили, что причина несчастья – в колдовстве. «Летописец начала царства царя и великого князя Ивана Васильевича всея Русии» говорит о коварных боярах, распространявших «вражий навет»: «Яко волхвованием сердца человеческая вымаша и в воде мочиша и тою водою кропиша и оттого вся Москва погоре». Эта главная идея, вброшенная боярами, получила своеобразный отклик у простого народа, в соответствии с его пониманием событий: волшебство было признаком злоупотребления властью. Через пять дней после пожара великий князь приказал расследовать происшествие, велев боярам собрать посадских людей и выяснить, что они думают о случившемся. Ответ был таким: «Княгини Анна Глинскя [бабка Ивана с материнской стороны] з своими детми и с людьми волхвовала: вымала сердца человеческая да клала в воду да тою водю ездя по Москве кропила, оттого Москва выгорела». Как и мятежники следующего столетия, посадские люди связывали волшебство с бесчинствами власть имущих: «А сие глаголаху черные людие того ради, что в те поры Глинские у государя в приближение и в жалование, о от людей их черным людям насилство и грабеж»[510]. Княгиня и ее родственники становились наиболее вероятными подозреваемыми, так как незаконным образом пользовались своей властью и своим положением.