Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Возвратимся к вопросу, поставленному в начале главы: почему прозаичная русская магия, основанная на применении кореньев и трав, стала, как это ни удивительно, одним из трех самых тяжких правонарушений? Колдовство было ядом, впрыскиваемым в кровеносные сосуды государства, но, что еще хуже, оно могло коварным образом обрушить этический порядок, непоправимо подорвать общественную иерархию на самом глубинном уровне. Эта угроза не разрасталась до апокалиптического видения антихристова воинства. Угроза общественному порядку, как правило, возникала – и исчезала – дома, на дороге, в царском дворце, в суде, проявлялась в структуре межличностных отношений. Последствия были тем не менее крайне серьезными. Нападки на существующую иерархию, в виде вызова, бросаемого низшими высшим, или жестокого обращения сильных мира сего с зависимыми от них людьми, возводили колдовские преступления в ранг возмутительного беззакония.

Заключение

Петр Великий и Век просвещения

Как это ни удивительно, именно Петр Великий, реформатор, ориентировавшийся в своих преобразованиях на Запад, ввел договор с Сатаной и активный интерес к сатанинской магии в русскую юридическую мысль[516]. К началу XVIII века в самой Европе этот набор представлений явно начал утрачивать прежнее значение. Распространение идей Просвещения и секуляризация постепенно ослабляли веру в магию и колдовство среди законодателей, юристов и судей Западной Европы. Между тем Петр деятельно подготавливал законы, призванные ввести в России понятие сделки с Сатаной. В своем законотворчестве царь и его советники во многом опирались на шведские акты, изданные в предшествующем столетии. Главным источником являлся военный артикул Густава-Адольфа 1621–1632 годов в редакции 1683 года, в свою очередь взявший многое из более ранних европейских сборников законов, особенно уголовносудебного уложения Священной Римской империи, изданного при Карле V (Constitutio criminalis Carolina, 1532) [Райан 2006: 501–504]. Традиционные практики не исчезли в один миг, и новые системы верований не сразу пришли на смену старым. Прежняя парадигма сохранялась и определяла ход подавляющего большинства процессов о колдовстве, но через изменения в законодательстве Петр решительно, хотя и с запозданием, ввел европейские понятия о магии в мир представлений, определявших отношение русских к колдовству[517].

Петр внедрил в российское законодательство два радикально новых принципа, что почти сразу же отразилось и на ходе судебных дел. Духовный Регламент 1721 года вводил наказания для «противляющихся упрямцов», которые подвизались под видом кликуш. Этот первый проблеск просвещенческого секуляризма хорошо согласуется со старым утверждением о чрезмерной поспешности модернизации, проводившейся в России на протяжении XVIII века[518]. Введение Петром другого принципа, обычно ассоциирующегося с более ранней, допросвещенческой мыслью, выглядит менее логичным и заслуживает подробного рассмотрения. В Артикуле Воинском 1716 года содержалось законодательное новшество: помимо причинения вреда, «чернокнижец» виновен еще и в том, что «с диаволом обязательство имеет» [Софроненко 1961: 321–323; Ryan 1998: 65][519].

Введение в законодательство понятия договора с Сатаной немедленно отразилось на судебных заседаниях. Ранее судьи ограничивались тем, что задавали насущные, земные вопросы: кто учил подсудимого колдовству, кого учил он, на кого наводил порчу? В XVIII веке вопросы становятся более разнообразными. Так, например, на допросе в Духовной консистории вдову Катерину Иванову вынуждали признаться, что она собиралась «иметь от христианства отвержение и сообщение с теми диаволами» [Смилянская 2003:96]. Подкрепленные убедительными доводами в виде горячих клещей, кнута, дыбы и пытки водой, такие вопросы, с большой степенью вероятности, влекли за собой соответствующие признания. Число «сатанинских» дел было по-прежнему невелико, но они становились все более частыми и все более тесно связанными с воображаемым договором. Е. Б. Смилянская перечисляет дела начала XVIII века, которые, со всей очевидностью, являлись сатанинскими: отречение от Бога, матери и отца (1723); богоотступничество (1727; 1737 и другие годы); отказ от поклонения святым образам и намерение «младенца отдать крестить отцу ево Сатанаилу» (1740). Позднее в том же столетии были зафиксированы еще более развернутые и подробные дела, напоминающие западные, включающие договор с последующим целованием Сатаны в заднюю часть и великолепное письмо «всещедры и великии князю Сатанаилу», посвященное тому, как «предаться Сатане» [Смилянская 2003: 84–86,129,130,134–135][520]. Так же как до этого в Европе, вырванные и преданные гласности признания способствовали тому, чтобы новая парадигма колдовства не только отразилась в текстах правового характера, но и укоренилась в народном воображении.