Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Подозрения Ивана во многом были схожи с теми, что питали мятежные жители Москвы. Преждевременная смерть нескольких жен великого князя продемонстрировала ему и его ближнему кругу, что колдовство является реальной и близкой опасностью. Церковный собор, созванный в 1572 году для определения того, будет ли каноничным вступление в новый брак трижды вдового царя, постановил, что первая его жена была умерщвлена «злых людей чародейством» и впридачу отравлена, вторая и третья также стали жертвами злокозненных отравителей[511]. И хотя подлинность некоторых текстов, относящихся, как считается, к царствованию Ивана IV, вызывает сомнения, лихорадочный интерес к колдовству отражен в стольких источниках того времени – в письмах, полемике, исповедных вопросниках, церковных постановлениях и летописях, – что усилившийся страх перед чародейством будет справедливо связать с грозным царем и его эпохой.

М. В. Корогодина видит в этом беспокойстве признак влияния книжников и церковных деятелей, прибывших в Московское государство из западно– и южнославянских земель в первой половине XVI века и пристально интересовавшихся магией[512]. Символом этой тенденции может служить Иван Пересветов, прибывший из Великого Княжества Литовского. В назидательной аллегории, написанной им для молодого Ивана IV (1549), вымышленные дурные советники употребляют волшебство, чтобы привести к погибели благочестивого «царя царьградского Константина»:

Мудрыя философы говорят тако: «То есть чародеи и еретики, у царя счастие отнимают и мудрость царьскую, и к себе царьское сердце зажигают ересью и чародейством, и воинство кротят». И то говорит Петр, волоский воевода: «Таковых годится огнем жещи и иные лютые им смерти предавати, чтобы лиха не множилося» [Ржига 1908: 65][513].

Такая перспектива, по-видимому, тревожила Пересветова, поскольку он пространно рассуждает на эту тему, рисуя мрачную картину царства, пришедшего в упадок из-за оказавшихся у его руля чародеев. Действие пересветовской притчи разворачивается в Константинополе незадолго до его падения. Вынужденный объяснять, почему православные царства терпят поражение от «неверных» (вариация извечного вопроса: почему Бог допускает существование зла?), автор говорит о вредительском союзе со сверхъестественными силами, ставшем одной из причин капитуляции Византии перед турками: «Укротили от воинства своими вражбами, и прелестными путми, и ерестными чародействы. И тем царьство греческое, и веру християнскую, и красоту церковную выдали иноплемянником турским на поругание» [Ржига 1908: 63].

Жанр аллегории позволил Пересветову подробно рассказать о господстве чародеев в судах и его последствиях. Под конец существования Византии

…велможи царьския на градех и на волостях домышлялися лукавством своим, дияволским прелщением: мертвых новопогребеных из гробов вынимали, да те гробы порожни загребали, а того мертвеца рогатиною исколовши или саблею изсекши, да кровью вымажут, да богатому человеку в дом подкинут. Да изца ему ябедника поставят, которой Бога не боится, да осудивши его неправедным судом, да подворье его и богатство разграбят. Нечисто богатели дияволским прелщением, а царьския грозы к ним не было. Всем Бога разгневили. Ино про то Господь Бог разгневася на них неутолимым гневом своим святым [Ржига 1908: 66].

Хитроумные уловки, которые Пересветов приписывает волшебникам, вполне могли быть результатом действий простых смертных, а не адептов темных искусств. Автор, однако, прибегает к фигуре колдуна, поскольку в его мире Божий суд должен твориться непосредственно, физическим образом. Если правосудие сворачивает с прямого пути, следует дать этому убедительное объяснение, и таким объяснением становится вмешательство чародеев: обычной продажности судей в данном случае недостаточно.

Созданные за сто лет до рассматриваемых нами колдовских процессов, эти тексты отражают сильнейший страх перед колдовством в суде, который сохранялся и на протяжении XVII столетия.