Магнолии были свежи (СИ)

Машина вильнула раз, потом другой и наконец остановилась около знакомого особняка. Из окон лился свет, оттуда доносились звуки вальса, и, выходя из «Фэйсела», Мадаленна остановилась и замерла. Она встречала мистера Гилберта в университете, встречала на приеме у себя дома, они встречались даже в злачном месте, но сейчас на нее вдруг накатила странная робость, и ей стало на секунду стыдно за свои чувства — это был вечер его жены, а она пришла сюда для того, чтобы увидеть мужа хозяйки вечера. Это было очень некрасиво. Наверное. Однако Мадаленна мотнула головой и постаралась улыбнуться. Она знала только одно — от этой любви она не страдала. Возможно, впервые за всю свою жизнь она была счастлива так оглушительно, что все остальное отступало в тень. Мадаленна не желала разлучать его с любимыми его людьми, она не просила ответного чувства, но она хотела любить этого человека, и никто не мог упрекнуть ее в безнравственности.

— Семья барона Стоунбрук. — слова отца громко прозвучали над ее ухом, и она встрепенулась. — Эдвард Стоунбрук, Аньеза Стоунбрук и их дочь — Мадаленна Стоунбрук.

— Очень хорошо, сэр. — кивнул знакомый дворецкий Бассет и незаметно улыбнулся Мадаленне.

— Прошу вас, сэр.

 

Они вошли в зал, и электрический свет ударил в глаза. Мадаленна была тут не так давно, но весь дом, казалось, преобразился. Стал таким большим, богатым… Немного напыщенным и неуютным. По мраморному полу скользили красивые дамы в шелке и газе, черные фраки то и дело выдували дым из длинных сигар, а белые статуи древнегреческих богов балансировали так опасно, что Мадаленна напомнила себе не приближаться к ним. Нельзя было ступить на бело-черный пол, чтобы не оказаться на чьем-то подоле. Парадная лестница сверкала зелеными еловыми гирляндами, перевитыми золотыми огнями, а все колонным были увешены красными бантами. Но самым главным украшением была зеленая ель, с хрустальным ангелом на макушке. Она пахла лесом, снегом и праздником. Однако Мадаленна недолго осталась стоять в недоумении. Она слишком часто проводила эти праздники в Стоунбрукмэноре, чтобы бояться всех этих надушенных дам и господ, и, сняв пальто, она повернулась к успевшей оторопеть Аньезе. Мама чаще всего пряталась в комнатах, когда к ним приходили гости, или сидела на кухне, поэтому сейчас она глядела на все удивленно и немного отстраненно. Однако, как бы это не было странно, ее застенчивость приняли за великосветскую холодность и смотрели на нее с нескрываемым интересом.

 

Все знали, как жилось под крылом старухи Стоунбрук, и все с упоением читали истории из желтой прессы, как вся семья мечтала перетравить друг друга, и, как назло, никто не мог понять, что из этого правда, а что ложь — Эдвард был неизменно мрачен и необщителен, Аньеза не общалась с журналистами, а Мадаленна вечно никого не видела и проходила сквозь газетчиков. И теперь, когда вся семья была в сборе, все взгляды устремились на них. Но ей было не до этого. Она боялась и желала одновременно найти знакомую фигуру, услышать родной голос, и все внутри нее начинало шуметь и кипеть. Она сбросила пальто.

— Мама, — поймала она Аньезу за руку. — Как я выгляжу?

Миссис Стоунбрук помолчала, внимательно оглядев ее, а потом просияла.

— Замечательно, моя дорогая. Превосходно.

Мадаленна улыбнулась и уже хотела пойти вглубь зала, как отец вдруг осторожно взял ее под руку и отвел к небольшой пальме в кадке. Она непонимающе смотрела на него, пока по залу грохотал Штраус, а Эдвард все смотрел по сторонам и мял в руках какой-то сверток. Для рождественских подарков было еще рано, обычно в их семье дарили ровно в само Рождество, и от этого любопытство Мадаленны стало еще сильнее.

— Что случилось?

— Милая, я хотел подарить тебе это позже, но… — он повертел в руках коробку и взял ее клатч. — Но решил прямо сейчас. Вот, держи.

Блестящая упаковка исчезла в кармане его пиджака, и в руках Мадаленны оказался небольшой хрустальный флакон духов. Прозрачное стекло «Лалик» венчали два матовых белых голубя, и сквозь восковую печать, она смогла почувствовать знакомый запах персика и гвоздики. «Дух времени», Нины Риччи. Отец знал, что ей дарить. Этот флакон был вечным напоминаием о его любви к ней. Эдвард подарил их в первый раз семь лет назад. В четырнадцать лет, («почти что барышня»), он дал ей эти духи, поцеловал в лоб и сказал, что вернется тогда, когда духи закончатся. Мадаленна разрывалась между желанием сберечь их как воспоминание об отце и желанием поскорее вылить их, чтобы он вернулся. Последняя капля исчезла на ее руке в сентябре, и сейчас она бережно открывала тугой сургуч и проливала несколько капель только для того, чтобы напомнить себе о своих мечтах. Мадаленна больше не жила в мире иллюзий, она понимала, что ее мать попрощалась с отцом, и хотела бы она почувствовать хоть что-нибудь, но снова белая стена встала перед ней, и она с трудом улыбнулась.

— Спасибо, папа.

— Тебе нравится? — он искренне переживал.

— Очень. Я помню, как ты подарил мне их семь лет назад. Помню, как я тогда волновалась, вдруг разобью флакон. Это лучший подарок, папа.