Магнолии были свежи (СИ)

Сначала он даже и не заметил этого, лишь одним утром он обнаружил, что простыня его была не так смята, и подушка не лежала на полу. Потом он вдруг перестал по ночам вскакивать и искать Линду, ее черные кудри и блестящие глаза; он спокойно ложился в кровать, закидывал руку за голову и ждал, пока глаза сами закроются, и все тревоги отступят прочь. В своих снах он попадал в странное место. Гилберт знал его, он знал, куда нужно смотреть, чтобы его глаза привели к зеленой долине, и каждый раз, под самый конец сна, догадка осеняла его, и он просыпался с именем этого места на губах. Но иллюзия уходила, и название забывалось вместе с ней. «Священная долина», Эйдин так называл это место, в котором он был почти что одинок, и всяческий раз пытался отыскать ту, которую привела его сюда. Он почти что видел ее облик, светлый, озаренный чем-то золотым он шел за ним, уверенный в том, что куда бы не вывела его дорога — то место не будет ничем не хуже его настоящего мира. Здесь всегда пахло весной — тающим снегом, персиком и чем-то еще, пронзительным, чему Эйдин никак не мог дать название. Он больше не искал в полудрёме Линду, он больше не касался ее лба, ее щек и губ, не зарывался в ее локоны — правая сторона кровати была пуста, но не холодна. В снах его вел не черный бархат, но чьи-то рыжие нити, чье сияние было таким ярким, что Гилберт невольно улыбался. Он знал этот свет, знал и шел на него. Иногда золото ускользало от него, словно редкая бабочка, и тогда он бежал за ним, не стараясь захватить рукой, чтобы не помять и не испортить прекрасный свет, а только наслаждаясь бегом, от которого не хотелось взлететь и исчезнуть. Иногда золото оказывалось перед ним, и его руки сами по себе запутывались в золотых нитях волос. Персик и гвоздика не дурманили его, но мягко окутывали и звали за собой, ничего не обещая, но крепко держа за руку.

В полусне Эйдин посмотрел на темную комнату, на белое окно, которое скрывалось за синими занавесками и снова закрыл глаза, надеясь очутиться в Долине. Гвоздика и персик были где-то рядом, и он недовольно смял подушку, стараясь найти золотые нити. Однако чарующая иллюзия исчезла, и он окончательно проснулся. Дрема все еще была сильна, и лишь только почуяв знакомый запах, он повернулся и притянул к себе другую подушку. Шелковый шарф приятно холодил щеку, и он поглубже вдохнул туманящий аромат. Персик, тающий снег и гвоздика — он никогда не чувствовал этого запаха до того, как… Мысли все еще путались в голове, и он не желал их собирать в одно единое целое, потому что понимал за собранностью последует отвратительно чувство вины. И все-таки желание узнать этот аромат билось сильнее здравого смысла. Он не чувствовал персик и гвоздику ровно до того момента, как зеленая перчатка коснулась его руки… Последняя дремота пропала, и Гилберт резко сел на кровати. Он не знал, который был час, однако оставалось надеяться, что подобные видения были лишь следствием его слишком долгого сна. Шарф все еще был в его руках, и, пересилив желание надеть его на шею, он с деланной небрежностью положил его на подушку — та теперь тоже пахла «Воздухом времени», так отчаянно шедшему к рыжим волосам и строгому взгляду.

Шелковое кашне серело на белой подушке, и Эйдин с трудом отвел от него взгляд и быстро встал с постели. За окном был день, и, вероятно, он умудрился в стать вместе с Джейн. Эта работа для итальянской конференции внезапно стала отнимать так много времени, что Гилберт засиживался допоздна за своим столом, переправляя написанное и вырывая листы бумаги из папки. Отчего-то ему непременно хотелось, чтобы этот доклад был для него особенно полным и цельным, чтобы читался не привычным монотонным голосом, а с искренней заинтересованностью. Оттого и ложился он так поздно, что вещи раскидывал куда попало, и это было вовсе неудивительно, что кашне могло очутиться на его подушке. Эйдин постоял с минуту у окна, а потом решительно дернул за тяжелые шнурки портьер, и комната стала светлее. Февральский день не был еще таким длинным, как мартовский, но подтаявший снег на неподстриженном газоне уже по-весеннему чернел, и сквозь толстые стекла окон он слышал стрекотание птиц. Наступала весна, с проталинами, долгими вечерами, свежестью, это было Ее время, умудрившейся родиться в последний день зимы, несущей за собой золотое свечение и персик. Внезапное желание раскрыть окно и посмотреть наружу настигло его врасплох, и Гилберт задумался над этим только тогда, когда с самым глупым видом он высунулся наружу и принялся рассматривать и черные крупицы на сером асфальте, и соседского кота, и герань на подоконнике в соседнем окне.