Магнолии были свежи (СИ)

Вероятно, он действительно поздно встал, думал он, неспешно ходя по комнате, надевая рубашку, подбирая жилетку и зажигая свет в ванной комнате. День обещал быть не таким длинным из-за пасмурного неба, и Гилберт нахмуренно посмотрел на раскрытый платяной шкаф — сегодня в Оперу надо было явиться ровно в семь, но кто мог ему сказать, стоит ли надевать пальто, или можно было обойтись просто пиджаком. Эйдин встряхнул бритву и решил, что пойдет только в сюртуке — до Ковен-Гарден было рукой подать, а тащить на себе такую мохеровую обузу совсем не хотелось. Лицо в белых усах и бороде от пены появилось в зеркале, и против привычки он усмехнулся; на секунду Гилберт показался себе таким забавным, что позволил себе рассмеяться в голос. Он насухо вытер гладко выбритое лицо и выглянул в коридор — там было тихо, будто в доме никого и не было. Последний раз такое было этим летом, когда Линда и Джейн уехали на побережье Ниццы, впрочем, как и в любой сезон. Он постепенно привыкал к тишине этого дома, который наверняка видел на своих улицах и Теккерея и Крошку Доррит, ему было здесь спокойно, и то одиночество, преследовавшее его еще несколько месяцев назад, куда-то исчезло, и на его место встало нечто, слегка теснящее грудь и опьяняющее. Эйдин дернул полотенце и помотал головой; он старался выкидывать из головы все сны, как только он просыпался, иначе неподобающие мысли начинали свою круговерть, и он с трудом мог их отправить восвояси.

Эйдин вышел из ванной и включил свет в спальне — та было в полном беспорядке. Вокруг стола валялись бумаги, на паркете синело пятно от чернил, а пиджак вместе с галстуком и вовсе были развешены на стульях. Привычным движением, будто для него, это было уже знакомым жестом, он повязал шарф и постарался не закрыть глаза, когда уловил знакомый запах. Ему мог помочь только исключительный порядок. Комната наполнилась музыкой Верди, и Гилберт быстро поднял клочки папиросной бумаги, и, не глядя, отправил их в мусорку, правда, когда на одной из них показался знакомый почерк, он поднял ее, разгладил и машинально положил ее в ящик стола. Следом за ней отправились и «вечные» вперемешку с письмами Джейн и корреспонденцией для Линды. Он мельком посмотрел на письмо, однако когда увидел подпись «Д.Лорд», пожал плечами, и, открыв дверь, вошел в спальню жены. В комнате миссис Гилберт был еще больший беспорядок, чем в его, однако Эйдин не стал подбирать ни скинутый с плеч шелковый халат, ни маленький флакон «Джой» Пату, чей душный запах заполнил всю комнату. Он только осторожно перешагнул через все вещи и положил письмо на стол и только обернувшись, понял, что белая постель Линды была нетронута. Эйдин призадумался — вчера ночью он вернулся из университета, однако света в ее спальне не было, позапрошлой ночью ему показался поворот ключа в замочной скважине, однако он был так занят разбором пометок Мадаленны на полях его работы, что не встал и не посмотрел, пришел ли кто. А позапозапрошлой ночью? Эйдин нахмурился, но не от досады, а от того, что никак не мог вспомнить, видел ли он фигуру жены окне спальни, когда возвращался с конференции.

Наверное, Линда осталась ночевать в доме Эдит Винтер. Или уехала на несколько дней к Уилсонам. Или к кому-то еще. Гилберт остановился около двери и пригляделся к зеленому бархатному костюму, на рубашке были явно видны следы губной помады, а пиджак благоухал тяжелым одеколоном. Значит, усмехнулся Эйдин, они оба пристрастились к странному парфюму. Он должен был ревновать, должен был срывать провода телефонов, носиться в ночи и выяснят, куда пропала его жена. И несколько лет, даже месяцев назад он так и делал. Разъезжал по чужим поместьям, заглядывал на веселые вечеринки и видел Линду — улыбающуюся, смеющуюся, которая кружилась в дыме открывающихся пробок шампанского и дорогих сигарет. А потом ему вдруг надоело. В этом не было вины Линды, подумал Эйдин и машинально поднял шелковый манжет с ковра — на него наступила чья-то подошва, и он посерел. Во многом он был виноват сам — не принял образ жизни жены, не поддержал ее в желании отдохнуть, не понял ее усталости. Ему бы и хотелось спрашивать, куда все ушло, как они смогли дойти до того, что больше ничего не чувствовали друг к другу. Но ведь это был бы простой акт вежливости в адрес двадцати лет брака. Тот поцелуй в его библиотеке; Эйдин знал, что он стал началом конца, когда он не почувствовал ничего, кроме легкой досады — обязательно надо было ставить его и мисс Стоунбрук в такое дурацкое положение? Осталось только равнодушие и неясное волнение.