Магнолии были свежи (СИ)

Мадаленна осторожно улыбнулась в ответ и проводила взглядом супружескую чету; прежде чем закрылась дверь, Эйдин услышал отголоски смеха — мелодичному вторил басовитый тенор. Эйдин удовлетворенно улыбнулся и сел на стул. Эта семья была единственной, которую он уважал в свете. Мирные, дружелюбные, не пытающиеся угнаться за всеми веяниями — они уважали каждого, кто знакомился с ними, и Гилберт понял, что Мадаленна пришлась им по душе. Именно в общении с такими, как с Мандерли мог пригодиться ее живой ум, вежливость и склонность к меланхолии. Она сидела, задумавшись о чем-то своем, и Эйдин исподволь посмотрел на нее. Почти бежевое платье из полушерстяной ткани выгодно отличало ее от всего бархата и шелка, которые сливались с обивкой сидений; покрой был немного уже, чем того требовала мода, и талию ненавязчиво подчеркивал широкий красный пояс. Она была безукоризненна, но при этом удивительно естественна, как сама природа — как небо, солнце, дождь, и от этого еще более красива.

— Ваши друзья очень хорошие, — итальянская мягкость снова проступила на ее лице. — Они ведь ваши друзья?

— Да, Мандерли — да. С Чарльзом я знаком лет пятнадцать, он честный и благородный. Правда, иногда может что-нибудь ляпнуть невпопад, но это только из-за излишней робости.

— Робость — не порок, — она склонила голову набок, и несколько локонов из пучка коснулись ее шеи. — Особенно в свете.

— Согласен. Вы с ними хорошо поладили.

— Надеюсь. Я в последнее время с трудом схожусь с людьми, стала настоящей букой.

— Газетчики?

Мадаленна угрюмо кивнула в ответ, и зал снова стал стремительно темнеть. В глубине ложи мелькнул ее красный пояс, и она быстро поднялась со своего места, пытаясь найти дверь.

 

— Вы уходите? — он встал за ней. — Может быть, останетесь?

— Вряд ли это удобно, мистер Гилберт.

— Конечно, удобно. Намного удобнее, чем проходить через весь партер. Оставайтесь, обещаю о вас никто ничего не скажет.

Мадаленна остановилась у портьеры, и он видел, как она колебалась, однако мягкая улыбка осветила ее лицо, и она села на придвинутый стул. Инструменты только настраивались, и они успели занять свои места ровно тогда, когда зазвучали ноты последнего действия. Это был финал, безутешный — прекрасная куртизанка прощалась со своей единственной любовью, и ее несчастный возлюбленный оплакивал ту, которую любил больше всех. Трагедия была слышна в каждом жалобном тоне струны скрипки, в дрожащем сопрано партии Виолетты, в красной тени на стене от прожектора. Эйдин нечаянно взглянул на Мадаленну и не смог отвести взгляда. Она не знала, что лицо ее преобразилось с той секунды, как зазвучала музыка Верди. Все вокруг перестало существовать для нее, оставалась только музыка, и ее руки сами сложились в полумолитвенный жест. Ее глаза были широко раскрыты, губы беззвучно повторяли итальянские слова; она вся была захвачена великой силой искусства, и он неожиданно для себя осознал, что сидит, затаив дыхание, боясь потревожить ее в этом порыве. Она, так тонко понимавшая, ощущавшая каждый звук, каждую ноту, не могла не волновать его. Мадаленна так любившая искусство, сама стала тонкой работой живописца, звенящей арией, безукоризненной античной Галатеей, которая, однако, лепила себя сама. Она сама стала искусством. Оперный зал наполнился звуками последней песни любви, и когда сопрано замерло на последней ноте, прежде чем ринуться вниз, Гилберт почувствовал легкое касание. Маленькая рука легла на его ладонь едва осязаемо, слегка касаясь рукава его рубашки. И, не поворачивая головы, он ответил на этот жест, мягко сжав руку в ответ. Они сидели в ложе неестественно прямые, пока Виолетта умирала на руках своего любовника. Не поворачиваясь друг к другу, не разнимая рук, они глядели на то, как красные тени плясали по белым стенам. Эйдин слышал ее дыхание, видел, как неровный свет от прожектора падал на белое плечо, персик обволакивал его, и на этот раз это был не сон. Рубикон был перейден, и какая-то сладостная боль заполнила его грудь.

Их оглушили аплодисменты, и румяные они вскочили на ноги, аплодируя исполнителям. Оказалось, что на самом деле Виолетту пела Каллас, и Мадаленна несколько минут говорила, как восхищается хрустальным сопрано великой певицы. Эйдин слушал, слушал и старался не смотреть на развитый локон, который опускался на белую шею и на маленькие руки без перчаток, которые он минуту назад держал в своих руках.

— Наша знакомая, миссис Мандерли, просила вас подойти в ресторан.

— Это так необходимо?