Магнолии были свежи (СИ)

Кого именно не надо было затаскивать в болото, Мадаленна слушать не стала. Чувство совести и порядочности успело вовремя пробудиться и оттащило ее от входной двери. «Подслушивать нехорошо», — внушала себе она, спускаясь по лестнице в кафе. Она и так подслушала достаточно, чтобы еще несколько ночей вспоминать об этом перед сном и заливаться краской стыда, понимая, каким дурацким был поступок. Мадаленна и так знала, о чем могли быть супружеские разговоры, она достаточно наслушалась их, когда была ребенком, однако начавшееся пробуждаться чувство ревности это притупить не могло. Линда все еще оставалась его женой, настоящей, носящей его фамилию, и как бы Мадаленна не держала себя в руках, не старалась быть благоразумной, все равно ревность начинала медленно выпускать свои острые зубы и кусать так сильно и неожиданно, что она вздрагивала, ловя себя на том, что сжимает руки в кулаки. Заботливо выбранный галстук, носовой платок, золотые запонки — везде была заботливая рука, и от этого ее еще сильнее хотелось скинуть. Мадаленна подошла к открытой двери на веранду, когда метрдотель ее окликнул и, вежливо улыбаясь, подошел поближе.

— Signora Guthrie, mi dispiace, ma è stata chiamata più volte da Londra. («Сеньора Гатри, прошу прощения, но вам уже несколько раз звонили из Лондона.»)

Мадаленна не ждала никаких звонков, в особенности из Лондона. Отец и мать не могли знать, где она находится, она специально не стала говорить, куда уезжает. Наверняка Аньеза сначала бы долго молчала в трубку, а потом Мадаленна услышала бы, как мама старательно пытается не заплакать. О Марии они говорили очень редко, смерть бабушки сильно ударила Аньезу, и с тех пор одно ее имя вызывало сдавленные слезы. Отец мог волноваться, однако если в начале Мадаленне не хотелось брать трубку из-за принципа, то теперь желание услышать родной голос исчезло само по себе, оставив после неприятное равнодушие. Мог звонить еще и мистер Смитон, но о нем Мадаленна просто старалась не думать; неприятное предчувствие давило на нее каждый раз, когда она вспоминала про чемодан и его просьбу не звонить ему. Старая привычка не думать о плохом и закрыть глаза снова дала о себе знать, и Мадаленна силой заставляла себя смотреть на желтые дома и петь про себя «Песню за два сольди».

— Chi me l’ha chiesto? («Кто меня спрашивал?»)

— L’uomo che ha chiamato si chiamava Baron Stonebrook. Suo marito ha ordinato il numero ieri sera, ma ha chiamato stamattina. Non volevamo svegliare la signora, quindi abbiamo deciso di aspettare. Mi richiamerà? («Звонивший назвал себя бароном Стоунбруком. Ваш муж заказал этот номер еще вчера вечером, однако позвонили сегодня утром. Мы не хотели будить мадам, поэтому решили подождать. Вы перезвоните?»)

Она едва не вбежала обратно по лестнице на второй этаж и подавила в себе желание забарабанить по двери, крикнув, какое право мистер Гилберт имеет так запросто распоряжаться ее решениями. Она ничего не рассказывала ему об Эдварде, даже тогда в поезде словом не обмолвилась, что так и не дождалась его прибытия, но она совсем забыла, что Эйдин обладал удивительной способностью чувствовать ее переживания и без слов. Мадаленна наивно полагала, что являет собой образец спокойного равнодушия, когда разговор в их компании заходил о семье, но, вероятно, что-то ушло от ее внимания — легкая судорога, едва заметная гримаса, — а Эйдин все это подмечал, не оставляя ей выбора. Надо было отказаться от разговора, ей нечего было обсуждать с отцом. Мадаленна отрывисто написала на линованном листе: «не беспокоить», как вдруг наяву услышала родной голос, и тоска по отцу заставила ее остановиться на месте с бумагой в руке. Сколько она уже не слышала его голос, сколько дней ждала, как он назовет ее своей «дорогой дочкой», и она сможет рассказать ему все, что ее беспокоило, все, что ее радовало. Ведь Тоскана всегда была связана с ним — они вместе уходили в горы, вместе собирали виноград, вместе сидели на покатой крыше, тайком смотря на звезды. Все было об отце и ее семье. И Мадаленна, кивнув, взяла трубку. Послышались длинные гудки, и на другом конце провода она услышала знакомый голос:

— Да, Эдвард Стоунбрук слушает.

В горле отчего-то пересохло, и все слова забылись сами по себе. В голове вертелась только одна глупая песня про то, что у какой-то Труди нет бананов, и Мадаленна едва удерживала себя от того, чтобы не пропеть ее в трубку. Они не разговаривали несколько недель. Несколько недель она не слышала его привычных ободряющих слов, не чувствовала знакомого запаха табака и виски, не знала, чем живет отец, не знала, в какие клубы ходит и с какими людьми встречается. Знала только то, что мама теперь с ним рядом не жили, и он был один. Чувство тоски и стыда захлестнуло ее, и, теребя телефонный провод, Мадаленна хрипло проговорила:

— Здравствуй.