Магнолии были свежи (СИ)

— Вам так кажется, нельзя так растравливать себя. — повторил он и удержал ее за руку, когда она поднялась. — Мадаленна, посмотрите на меня, — Гилберт повернул ее за плечи к себе. — Посмотрите на меня. Так произошло. Это ужасно, это страшно и больно. Но так произошло, и этого не изменить.

— Пустите меня.

— Нет. Я не хочу, чтобы с вами что-то случилось.

— Да пустите же! — крикнула она, и ее голос сорвался.

Мистера Смитона больше не было на этом свете — это осознание пришло ярко и так быстро, что она не успела опомниться. Мадаленна почувствовала себя ребенком, у которого отобрали любимую игрушку. Он же обещал, что будет всегда с ней; он же говорил, что никогда не оставит ее, не лишит своей поддержки, пока не поймет, что она стала готова к этому. А она не была готова! Не была! Мадаленна вскочила с места и попробовала подбежать к дому, когда поняла, что там никого не было. Это был конец, и прошлое поменять было нельзя. Она топнула ногой, совсем как в детстве, когда у нее сломался велосипед и заплакала. Теплые слезы так быстро текли по щекам, что Мадаленна не успевала их вытирать, и носового платка как назло не было. Она плакала точно так же, как и когда первый раз рыдала по дедушке; тогда ей казалось, что все слезы остались выплаканными, но, видимо, было что-то еще. Она плакала беззвучно, по-птичьи подергивая плечами, стараясь закрыть глаза, чтобы больше не видеть ни этого палисадника, ни маргариток, ни ворот теплиц вдалеке. А потом она оказалась в крепких объятиях. Ее крепко обнимали, прижимали к себе и шептали что-то очень хорошее и теплое. За проснувшейся болью Мадаленна чувствовала только одно — тоску по этому человеку, которого так полюбила и не была готова оставить.

— Моя дорогая, моя смелая, моя добрая, — говорил Гилберт осторожно касаясь ее спутанных волос. — Все будет хорошо, клянусь. Это надо пережить, перестрадать, но потом все будет хорошо.

Он снова усадил ее на скамейку и аккуратно вытер мокрые щеки. Мадаленна наблюдала за его точными движениями — ни одного лишнего, и спокойствие медленно наполняло ее. Все еще болело, и она не могла глядеть на красную дверь, но его рука была в ее руке, и от этого она брала сил, чтобы сидеть на скамейке и не заваливаться вперед.

— Пока что вам не стоит сюда приходить. — он отряхнул ее брюки и мельком взглянул на печную трубу. — Не думаю, что вам пойдет на пользу, если вы будете постоянно видеть этот дом. Подождите хотя бы месяц, хорошо?

— А что делать с теплицами? — она старалась не вспоминать о белых цветах. — Там столько документов, мне нужно с ними разобраться.

— Я вам помогу. — просто ответил Гилберт и спохватился. — Не думаю, что у меня есть право на то, чтобы давать вам советы… — он не договорил.

— Вы — единственный, у кого есть это право. — быстро проговорила Мадаленна и посмотрела на него.

Молчание было не таким, которое прежде окружало их. Весенний свежий воздух стал густым, и Мадаленне показалось, что она могла собрать его в банку, как сироп для вафель. Она чувствовала, что нечто должно произойти — новое, пугающее, то, о чем она смошла забыть, когда уехала из Италии. Мадаленна не отводила взгляда, все смотрела в синие глаза, которые теперь были такими глубокими и совсем потемневшими, что она даже не видела своего отражения. Она потянулась поближе, чтобы разглядеть выражение — странное, какая-то тень билась там, и она бережно положила руку на щеку, чтобы это выражение исчезло. А потом Мадаленна почувствовала, как его руки обвились вокруг ее талии. Удивительное это было ощущение; Мадаленна знала, что произойдет дальше, но совсем не боялась, только никак не могла привыкнуть к тому, что в голове у нее стало совсем туманно. Она была рада этим объятиям, недружеским, а влюбленным; так долго она ждала любви, так долго хотела любить, что сама не заметила, как ее руки обвились вокруг него. Эйдин целовал ее, и что-то удивительное творилось с ней. Она чувствовала теплое прикосновение его губ, чувствовала сладость и горечь табака; приятная слабость накатывала на нее; все тревоги растворялись в мягком свете. Он целовал ее медленно, словно никуда не спешил, нежно; но когда Мадаленна сильнее обняла его, острая мысль, что же такое она делает, мелькнула в у нее в голове, и она застыла. Она все еще чувствовала его поцелуй, все еще подставляла щеки, но сознание уже говорила вместо чувства, и Мадаленна выпрямилась.

— Нет, нет, — забормотала она, понимая что натворила. — Нет, это невозможно. Все скажут, что мы дурили Линде голову, скажут, что завели роман на стороне, тебя назовут изменщиком, меня — распутной девушкой. Господи, — она зажала себе рот рукой, понимая, что наговорила слишком много. — Это невозможно.