Магнолии были свежи (СИ)

— Вы и правда думали, что я сама могла написать это письмо? — она так старалась все держать в секрете, но сил больше не было. — Вы решили, что я, как последний человек, использовала вас, вы поверили в то, что я написала? Линда, ваша жена приходила ко мне! Она представилась профессором из университета, и ее впустили в дом! Она сказала, чтобы я я отдала вас, а я сказала, что вы не вещь, чтобы отдавать! Она сказала, сделает все: разрушит вашу карьеру, обвинит в ужасных вещах, разлучит с дочерью, и во всем этом виновата буду я! — Эйдин быстро поднялся и хотел подойти к ней, но она дернулась в сторону. — Она сказала, что вы возненавидете меня, а я боялась этого, я так не хотела, чтобы вы меня разлюбили. Я думала, что вы поймете, я же сказала вам, что смогу сделать ради вас что угодно, даже отказаться.

— Когда она приходила к вам?

Мадаленна посмотрела на него, огоньков больше не было, только один холод, ужасный и мертвый. Все, к чему прикасался Эйдин — жило, все, к чему прикасалась она — умирало. Разумеется, он не поверил ей, этого стоило ожидать.

— В тот же день, когда был вечер. Я жила с этим весь день, я думала, что так будет лучше для вас, я не хотела, чтобы вы пострадали, но в конце пострадала я!

Она снова вспомнила, каким холодом обдал ее Эйдин в ее первый день в университете, снова вспомнила, как она мечтала сбежать, только чтобы не видеть этого ужасного взгляда — равнодушного, циничного, прохладного.

— Я не могла прийти в этот проклятый университет, я боялась увидеть вас и сказать, как все было на самом деле. А когда я пришла, то вы, уважаемый профессор, такой прекрасный профессор, — она чувствовала, что подходит к грани. — О, вы были неподражаемы! Так холодно, так ровно, нет, вы ни разу не оскорбили меня, вы просто отказались меня знать! Так вот, я тоже не желаю вас знать, я не люблю вас, я никогда не любила и не буду любить, потому что я устала постоянно все терять, я устала постоянно болеть, я хочу быть счастлива!

— Я не знал, где ты была все эти дни, — медленно говоря, он осторожно подошел к ней, но руки она ему больше не дала. — Я не знал, что с тобой, где ты, как ты. Я не знал, что мне думать.

— И подумали самое отвратительное! И вы правильно сделали, — болезненная улыбка исказила ее черты. — Я устала быть такой, в какую верили все: родители, мистер Смитон, вы! Сколько счастья я получила в ответ? Нисколько. Теперь я буду как Хильда, и это наконец принесет мне и гармонию, и мир, и какого-нибудь мужа, с которым я проживу всю жизнь.

Еще немного, и тогда бы Мадаленна сорвалась окончательно. Ей нужно было уйти, а заявление она напишет после. Только бы добраться до дома, запереться и не слышать и не видеть ничего и никого. Она обошла Гилберта стороной и открыла дверь, когда вспомнила, что оставила исписанные листы на столе. Мадаленна потянулась к ним, как Эйдин в одну секунду оказался рядом с ней и взял листы. Она только вытянула руку, чтобы забрать, как Эйдин разорвал первый на два лоскута, и те опустились на стол. Мадаленна пораженно смотрела на то, как и вторая бумажка превращалась в лоскуты в его руках, и тогда возмущение поднялось в ней с большей силой.

— Что вы делаете?

— Я не намерен прощаться со своим лучшим студентом и надеждой всего университета, — она спокойно дорвал их на мелкие куски и, не смущаясь, посмотрел прямо на нее. — Вы слишком нужны нам.

— Значит, вот так, да? Вы — провокатор! Вы сами сказали, что не станете препятствовать решению студента выбрать другую специальность!

— Я наговорил массу глупостей.

— Ах так? Хорошо, я напишу еще одно. И еще одно. Столько, сколько угодно!

— И всех их будет ждать такая же судьба. Я не могу вас отпустить.

Это было невыносимо. Как можно было быть таким жестоким, как можно было смотреть на нее с такой мягкостью после всего, что произошло? Почему он не мог раньше сказать этого? Все напряжение прошлых недель наконец прорвалось; Мадаленна почувствовала, как злые слезы потекли по ее лицу, и она даже не успевала их вытирать. Она сорвалась с места и почти успела выхватить стопку бумаг, как ее осторожно перехватили, и она снова оказалась в чьих-то руках. Нельзя было так на нее смотреть, нельзя было показывать, будто ему было больно; для этого было столько недель. Она отвела поддерживающие объятия и сделала шаг назад.

— Вы — авантюрист!

Шаг назад; его голос звучал слишком мягко.

— Конечно, — кивнул он.

— Наглый, бессердечный человек!

Еще один шаг назад.

— Разумеется.

— В вас нет ничего хорошего, ничего!

— Конечно.

— Я ненавижу вас и никогда не любила!

— Я знаю.