Магнолии были свежи (СИ)

Эйдин ничего не сказал, только молча распахнул перед ней дверь кабинета, и Мадаленна прошла внутрь, чуть не хлопнув этой же дверью со всей силы. Гилберт едва успел задержать ее рукой, прежде чем раздался оглушительный хлопок. Он снова ничего не сказал, усмехнулся и сел за стул. Так нельзя было выходить из себя, наверняка он воспринимал это все, как увлекательный спектакль, и нельзя было давать повода смеяться над собой.

— Можно бумагу? — она снова подкрутила стул и сцепила руки вместе.

— Пожалуйста. — Гилберт с излишней вежливостью положил перед ней чистый лист. — Ручку?

— Благодарю, у меня есть своя. Будьте добры, продиктуйте свое имя по буквам, иначе я могу снова ошибиться.

— Пожалуйста. — Эйдин оказался рядом с ней, и Мадаленна вспомнила, как хорошо ей было в спасительных объятиях; воспоминание было неуместным. — Но мне казалось, что в письмах вы всегда его писали правильно.

Сначала она покраснела, а потом побелела. Значит, теперь он желал говорить с ней о письмах. Теперь, после долгих недель, когда он делал вид, что ее не существует, теперь профессор Эйдин Гилберт желал говорить с ней о письмах! А когда она, сгорая от сожаления, от стыда, пыталась объяснить все ему, вот тогда он слушать ее не желал. Теперь его слушать и разговаривать с ним не желала она. Мадаленна Стоунбрук не знала такого человека, как Эйдин Гилберт и знать не хотела, никогда!

— Прошу прощения, сэр, но как это относится к моему заявлению?

— Просто вспомнилось.

— Могу я попросить вас, сэр, оставить праздные воспоминания не для стен университета?

— Пожалуйста, не смею вас беспокоить. — Эйдин встал и подошел к окну, и она услышала, как он тихо сказал. — Раньше я не замечал за вами подобной жестокости.

— Не вам говорить о жестокости, сэр.

Гилберт быстро повернулся к ней, но Мадаленна не отрывалась от заявления. Она так настойчиво царапала ручкой лист, что стержень почти что продирал бумагу насквозь. Ей надо было только побыстрее все написать и уйти; поскорее, пока все, о чем она молчала, не сказалось само по себе. Тикали старинные часы с боем, капала вода из горшка на подоконник, и тишина — не добрая, не мягкая; все было натянувшимся нервом, и Мадаленна была продолжением этой комнаты, такая же неспокойная, готовая сорваться в любую минуту. Хоть он что-нибудь сказал и перестал молча смотреть на нее! Гилберт вдруг с грохотом отодвинул стул и снова сел напротив нее. Мадаленна чувствовала на себе изучающий взгляд, но не спокойный, не равнодушный, теперь он отдаленно напоминал прошлый, и она внезапно почувствовала злое торжество — пусть и он хотя бы на минуту почувствует себя на ее месте. Но молчать было сложно, невыносимо; хотелось как-то уколоть, ужалить, чтобы это холодное выражение ушло насовсем, чтобы он никогда не смел так на нее смотреть.

— Вы же получили мое письмо, сэр? — вскользь бросила она, и Эйдин сжал шариковую ручку.

— Получил.

— Прочитали?

— Прочитал, прочитал, поверьте, с большим удовольствием, — его голос оставался неизменно сдержанным, и это еще сильнее подстегнуло Мадаленну.

— Разумеется, вместе со своей очаровательной женой. Прочитали и поверили всему, что я написала.

А вот этого говорить было нельзя, нельзя было выдавать себя и свои чувства. Оставалось надеяться, что Эйдин не заметил ее оговорки, однако, мельком посмотрев на него, Мадаленна откашлялась и снова повернула к себе заявление. Она совершила ошибку, и он не оставил этого без внимания. Эйдин неотрывно наблюдал за тем, как она дописывает заявление, ставит число и время, но когда она пододвинула листок к нему, он не взял его, а снова поглядел на нее. Гилберт молчал, и Мадаленна ждала. Она чувствовала, что должен был начаться разговор, которого могло не быть, если она не упомянула ужасное письмо. Но за все приходилось платить, в том числе, и за удовольствие уколоть его. Гилберт быстро проглядел заявление и чему-то усмехнулся.

— Если вы это написали, значит, желали это написать.

— Разумеется, сэр.

— Смогли так легко и лаконично изложить все свои мысли. — он откинулся на спинку стула и взял заявление. — Значит, письмо много передуманное, написанное уверенной рукой.

— Конечно, сэр. — Мадаленна чувствовала, как гнев начал медленно заполнять собой все. — И заметьте, письмо, а не звонок по телефону, зачем эта небрежность?

— Разумеется, — его холодность было невозможно пробить. — Учитывая, что на звонки вы предпочитаете не отвечать совсем. И, между прочим, у меня нет привычки читать личную переписку при посторонних и посторонним.