Магнолии были свежи (СИ)

Началось. Мадаленну пробрала дрожь, и она посмотрела в окно — на улице был жаркий апрель, а ей было холодно в шерстяном костюме. Этого она боялась, это она старалась оттянуть — откровенный разговор, будь он неладен. Случись он неделей раньше, откинь Эйдин всю свою холодность неделю назад, и она, не слушая его, все рассказала бы, но сейчас — это было слишком. Мадаленна так долго говорила себе, что все закончилось, так долго внушала себе, что теряет всех, кого любит, что уехала далеко, чтобы не потерять еще и родителей. Она никого не любила! Она не знала никакого Эйдина Гилберта!

— Сэр, пожалуйста, побыстрее, я должна успеть на поезд до Портсмута.

Ничего, все можно выдержать, можно стать снова Хильдой и закрыться так, чтобы никто не мог достучаться. НЕ зря Бабушка долго воспитывала ее, не зря Аньеза говорила ей, что она похожа на старуху Стоунбрук. У нее получится.

— Вы снова живете в этом старом особняке? — в его глазах было волнение.

— Сэр, извините, но вас не касается, где я живу.

— Что я сделал не так? — выпалил он. — Где я ошибся?

— Боюсь, что я не понимаю вас, сэр.

— Что вас заставило так долго притворяться, будто вы любите меня?

Мадаленна так широко распахнула глаза, что те даже заболели. Притворство? Она притворялась, будто любит его? Да пусть пропадет пропадом этот мистер Гилберт, кабинет и все искусство вместе с ним! Комната закружилась вокруг нее, и Мадаленна ухватилась за спинку стула; не хватало ей только еще упасть в обморок перед ним. Она быстро схватила заявление и шагнула вперед, но он оказался перед ней.

— Пропустите меня.

— Вы так и не ответили на мой вопрос.

— Я не обязана отвечать на ваши дурацкие вопросы.

Любимое лицо; голубые глаза, глубокие, бездонные, теперь она в них могла утонуть и больше никогда не всплыть. Мадаленна любила его и знала это так же точно, как в декабрьский вечер, когда осознала, что дороже его больше никого нет. Она любила его лицо, его глаза, даже костюм, который он носил — она любила все, к чему Эйдин прикасался. И ненавидела. Потому что раньше нужно было спрашивать и раньше останавливать, не давая ей уйти.

— Всего один вопрос, это не так много, — он стоял перед ней, и Мадаленна пыталась понять, как можно было пройти мимо него. — Что успело произойти за тот вечер, чтобы вы решили написать это письмо?

— Вы не отвечали на мои вопросы, почему я должна?

— Я слишком редко говорил, что люблю вас?

— Дайте мне пройти!

— Неужели я был недостаточно нежен?

Мадаленна чувствовала, что запас терпения на исходе. Она слышала свое сдавленное дыхание, чувствовала давящую тяжесть; все вокруг стало туманом, и она сама едва стояла. Больше не было ничего устойчивого, постоянного, все кружилось, вертелось вокруг нее. Мадаленна ошиблась, когда посмотрела на его лицо — голубые глаза снова потемнели, и в них были опасные огоньки — их она видела только раз, на котильоне в библиотеке, когда почувствовала первый отголосок ревности. Почему он раньше не мог ее спросить об этом?

— Перестаньте, — она попыталась его оттолкнуть, но Гилберт поймал ее руку.

— Может, я никогда не стоял перед вами на коленях?

Прежде чем Мадаленна успела что-то возразить, он опустился перед ней на колени, сжимая ее руку. Она не знала, что делать — то ли мир сошел с ума, то ли только Гилберт, но как бы она не пыталась высвободить свою руку, все было напрасно. Снова было тепло, знакомое, долгожданное, от которого она так успела отвыкнуть, снова был взгляд, не ледяной; этому трудно было противостоять, в нем снова было то, о чем Мадаленна старалась забыть. Она никогда не видела, чтобы он так на нее глядел. Как можно было быть таким идиотом?

— Прекратите этот балаган, немедленно встаньте!

— Так что же было не так?

— Сэр!..

— Перестаньте меня называть этим отвратительным званием.

— Я не собираюсь называть вас никак по-другому, — прошипела Мадаленна, выдергивая руку. — Перестаньте вести себя так глупо! Хватит! Вы ведете себя, как…

— Ну же, — огоньки только сильнее разгорались. — Скажите мне, какой я ужасный!

— Вы не ужасный, вы глупый! — выкрикнула Мадаленна. — Где же ваша холодность, где же ваша выдержанность, которой вы меня так долго угощали!

— Разве вы не знали, что ирландцы удивительно страстные натуры?

— Знала! — вырвалось у нее. — Мне сказала об этом ваша жена!

А потом тот звон усилился. Все дни она слышала, как в ней что-то ломалось, медленно, неспеша; тонкие железные прутики постепенно подгибались под ней и наконец рухнули с такой силой, что Мадаленна зажала уши, только не слышать этот страшный звон. Как она любила его, как ждала его, как не хотела отпускать, потому что знала — если уйдет, то лучше не станет. Но ее крик не услышали, апрельским вечером ушли от нее. Она старалась, она так старалась никого не задеть, не подставить под удар, что в результате упала сама как подкошенная. Мадаленна не могла никому ничего рассказать, потому что последний, кто мог ее понять — лежал в сырой земле и больше ее не слышал, а любимый, ее дорогой больше не любил.