Майорша

Феня. Было въ гости къ вамъ шла… [Входящему Любавину]. Ну, птенчикъ, Григорія Петровича видѣли?

Любавинъ. Нѣтъ-съ.

Андрей [стоя у забора]. Милости просимъ, Федосья Игнатьевна, коли вспомнили насъ. [Отворяетъ ей калитку].

Феня. Успѣется. [Отходитъ. Андрей захлопываетъ калитку и уходитъ въ домъ]. Ну, птенчикъ, нынче совсѣмъ вы кислятина. [Садится на жерновъ].

Любавинъ. Маменька…

Феня. То-то «маменька!» Намедни маменька ваша того наболтала у насъ, что будь она чуточку поумнѣе — досталось бы ей отъ меня. Все за васъ, птенчикъ вы неразумный. А я чѣмъ виновата, что неразумный-то вы?

Любавинъ. Я… я несчастный, Федосья Игнатьевна, ужъ такой-то несчастный, что другого, какъ я, и на свѣтѣ нѣтъ. Казначей, Иванъ Павлычъ, вчерась призвалъ, пудрилъ-пудрилъ!.. Тутъ маменька… настоящій она коршунъ, такъ вотъ и вьется вокругъ тебя, съ глазъ не спускаетъ… Архипъ вашъ, и тотъ… Пошелъ было я къ вамъ… Прямо-то не смѣлъ, въ садъ черезъ заборъ лѣзу, думаю — гуляете вы, такъ хоть-бы глазкомъ… Только перелѣзъ, а Архипъ какъ изъ земли выросъ. «Ты зачѣмъ? кричитъ. — Отъ матери твоей знаешь, какой приказъ? Какъ явился, сейчасъ-те за шиворотъ, да крапивой»… Что-жъ это, Господи! Да все бы еще ничего. А то хуже-съ. Когда-бишь?.. Ну да, въ среду… повезли меня, Федосья Игнатьевна, въ городъ, къ отцу-протопопу Анципетрову…

Феня. Что за бѣда?

Любавинъ. Ахъ! у него дочь…

Феня. Хорошенькая?

Любавинъ. Хмъ… хорошенькая только одна-съ… только вы-съ…

Феня. А поповна?

Любавинъ. Полнолуніе въ календаряхъ изображаютъ какъ, знаете? Ну такъ вотъ-съ. И все-то она ѣстъ, только и дѣла, что ѣсть. Посадили насъ рядомъ, разговаривать оставили вдвоемъ… Она мнѣ стручья гороховые вывалила изъ кармана — ѣшьте, говоритъ, а сама хряпъ-хряпъ! «Вѣдь вы, говорить, мой женихъ», и придвигается. Палитъ отъ нея, точно отъ печки. Я — дралка. Только въ дверь, а маменька: «куда?» Повернула, да назадъ [дополняетъ жестомъ]. А тетеха Анципетрова [жеманно]: «какой вы, говоритъ, конфузливый!», и придвигается. Боже мой! Озлился я тутъ. Увезли. Дорогою маменька и объявляетъ, что черезъ недѣлю наша свадьба… Такъ вотъ-съ… [Становится на колѣни и плачетъ]. Прощайте, Федосья Игнатьевна, прощайте-съ!..

Андрей [выходитъ изъ дома и останавливается у крыльца; про себя]. Комедія!

Феня. У, срамъ какой! [Кладетъ голову Любавина себѣ на колѣни и гладитъ, какъ ребенка]. Перестаньте, полно же, полно!.;

Любавинъ [съ рыданіемъ]. Да вѣдь я… не дамся… Они — какъ хотятъ, а я… Прощайте! [Цѣлуетъ ея руки, захлебываясь отъ слезъ].

Андрей [выходитъ изъ калитки]. Тихонъ Степанычъ, васъ маменька ищетъ.

Любавинъ [вскакиваетъ въ испугѣ]. Мам… Гдѣ? гдѣ она? [Бѣжитъ вправо]. Скажите — не видѣли, не былъ я здѣсь, никто меня не видалъ! [Убѣгаетъ].

ЯВЛЕНІЕ IV Феня, Андрей [вначалѣ] и потомъ Волжинъ

Андрей. Ну, зачѣмъ мучаешь малаго, вѣдь не любишь!

Феня. А если люблю?

Андрей. Ты-то? Никого ты не любишь, не таковская, а играешь ты, Федосья Игнатьевна, тѣшишься. Любо тебѣ людей мутить, да дураковъ строить!

Феня. Любо.

Андрей. То-то. Да не ожгись, смотри!

Феня. Не о тебя-ль? ха-ха-ха!

Андрей. Ладно! Мы тоже зрячіе. [Мрачно взглянулъ на Феню и уходить вправо].

Феня. Что-жъ это, ни матери, ни Паши… [Встаетъ]. Попрятались! [Идетъ къ калиткѣ. Слѣва входитъ Волжинъ съ папкою въ рукѣ]. Григорій Петровичъ, гдѣ были?

Волжинъ. На томъ берегу, возлѣ кургана.

Феня. Рисовали?

Волжинъ. Набросалъ кое-что. Оттуда видъ не дуренъ.

Феня. Покажите-ка! [Сама беретъ у него папку, раскрываетъ и смотрятъ рисунокъ]. Ахъ, мельница наша! Какъ хорошо!.. Вотъ Андрея Филатыча домъ, кузница… Похоже. [Бойко и кокетливо]. Нарисуйте меня, Григорій Петровичъ, такъ, чтобы я, какъ живая, глядѣла. Хотите? [Отдаетъ папку].

Волжинъ. Я портретовъ не пишу.

Феня. А какъ же я у васъ видѣла разныя лица нарисованы, — мужчины и женщины?

Волжинъ. То этюды!

Феня. Ну, вотъ такъ и нарисуйте.

Волжинъ. Вы не подходите. Для этюда художникъ беретъ такія лица, въ которыхъ есть что-нибудь привлекательное, вѣрнѣе, характеристичное.

Феня. Кому что нравится, конечно! Да и зрячимъ не всякій бываетъ, ха-ха! Ну, мельничиху нашу нарисуйте. Красавица!

Волжинъ. Не красавица, но лицо у нея славное. Цвѣта хороши. Линіи рта даже изящны.

Феня. У меня хуже?

Волжинъ. Не вглядѣлся. Вообще, мельничиха довольно типична и особенно, когда грустна. Брови тогда у нея очень выразительны и складочка на лбу ложится — прелесть!

Феня. А когда она нюни распуститъ, не видали? Вотъ полюбуйтесь! Тогда ужъ прямо ее на картину.

Волжинъ. А вы никогда не плачете?

Феня. Конечно, никогда.

Волжинъ. То-то у васъ такой сухой блескъ въ глазахъ.

Феня. Не хорошо?