Майская ночь, или Утопленницы

Познакомились мы с ним года полтора назад под тем самым навесом, что возле дачного магазинчика. Крупный дебелый блондин. В трезвом виде неизменно угрюм. После первых двухсот грамм оживает: вытаращивает глаза, успевшие стать из серых голубыми, делается говорлив, сильные чувства (изумление, например) выражает хриплым троглодитским «ы-ы!..», причем производит его не на выдохе, а на вдохе.

— В драке мне… (ы-ы!..) нос однажды сломали… Пришел домой, лег, а он — хруп! — и набок… Поправлю, лягу опять на спину, а он… (ы-ы!..) — хруп! — и набок… Проворочался так до утра, а утром — куда? — радостно таращит глаза. — В морг! Там все свои…

И чем страшнее история, тем веселее он ее рассказывает.

Пьет, конечно, многовато. Главное — не пробовать за ним угнаться. Да я и не пробую. С некоторых пор.

Что у нас с ним общего? Да пожалуй то, что мы, в отличие от воцерковленного отставника-полковника, не боимся залезать в такие дебри, откуда и не выберешься… Оба помним, куда попали и кто такие. Ну вот и устраиваемся, как можем…

В городе у нас насиженное место — стекляшка у фонтана. Туда я сейчас и направляюсь. Не знаю почему, но после встречи с бывшей супругой настроение у меня препоганое. Вроде ничего такого из ряда вон выходящего сказано не было, а вот поди ж ты!

Восхожу на эстакаду. Передо мной череда плакатов, и на каждом кто-нибудь ликует. Подо мной (справа, за парапетом) вяло шевелится автомобильная пробка. Глянцевые иномарки напоминают сверху огромных тараканов: черные, рыжие, белые (не иначе мутанты). Дихлофосом бы их… Прикидываю размеры баллончика. Где-то с водонапорку. Ох и засуетятся, наверное, если брызнуть…

А на даче тараканы не живут. Потому что за зиму вымерзают. Кстати, смотрел вчера по телевизору, что будет с Землей через миллиард лет. Долго смеялся…

И представляется мне вдруг великое оледенение планеты: тундра на экваторе, надвинувшиеся с полюсов снежные шапки, вросшие в лед хитиновые скорлупки иномарок. Что, интересно, станется с людьми? Вымрут? Нет, пожалуй, не все. Мы, горожане, конечно, вымерзнем, негры там и прочие теплолюбивые — тоже… А вот чукчи выживут. Чукчи, эвенки, алеуты… Потому что морозоустойчивые. Откочуют в экваториальную тундростепь, размножатся и будут себе жить припеваючи. Так что не стоит их поголовно цивилизовывать — пригодятся еще…

Увлеченный апокалиптической картиной, иду и даже не подозреваю, что видение-то мое пророческое и что сбудется оно уже завтра. Нет, речь, разумеется, не об оледенении — беда придет такая, какой не ждали, а вот насчет уязвимости рода людского — очень похоже, очень… Как в воду глядел.

Вот и родная стекляшка. У дверей сидит и смотрит на меня уличная собачонка с шевелюрой, как у философа Шопенгауэра. Дать мне ей нечего. Вхожу — и первое, что слышу из угла: хриплое восторженное «ы-ы!..», произнесенное не на выдохе, а на вдохе.

— Пешком, что ли, шел? Я его тут сижу жду, ни капли еще не принял…

Врет нагло! Раз «ы-ы!..» — значит, успел.

* * *

— Мне за тебя стыдно! Как ты пьешь?

— Гомеопатически.

Да. Вот в этом пункте жизненной философии мы с Анатолием решительно расходимся. Он глушит водку залпом, я же употребляю ее аптекарскими дозами. Что-то вроде наглядного доказательства апории Зенона. Сперва Ахиллес отпивает половину стопки. Затем четвертушку. Затем одну восьмую. Затем одну шестнадцатую. Из чего следует логически неопровержимый вывод: стопку Ахиллес никогда не допьет.

— Гомеопатия — продажная девка империализма! — оглашает Толик на все кафе. — Ее лженаукой признали!

— Кто?

— Академики! Не слышал, что ли?

— И похмеляться запретили?

— Это почему?

— Ну вот! А еще врач! Основной принцип гомеопатии — лечи подобное подобным.

Немногочисленные завсегдатаи стекляшки прислушиваются с ухмылками. К нам здесь давно привыкли. Странно, ей-богу! По отдельности каждый из нас — мрачная неразговорчивая личность, а сойдемся за бутылкой — можем и балагурами прослыть.

Юмор у нас, правда, черноват, но это естественно, так что оптимистам к нам лучше не подсаживаться. Очень уж они хвалить себя любят, а за нашим столиком этот номер не пройдет.

Происходит все примерно так.

— Знаешь, что я в себе главное ценю? — грозно вопрошает третий лишний. — То, что я — честный человек!

Не люблю пьяных склок, поэтому сижу молчу. Но Толика-то не удержишь! Производит свой хриплый вдох, радостно вытаращивает успевшие поголубеть глаза:

— Ты — честный? Да честные все удавились давно!

Дальше, понятное дело, обида, выяснение отношений, опасная жестикуляция. Поражаюсь я Толику. Взрослый дядя, патологоанатом, а нарывучий — сил нет! Рассказывает:

— Возвращался ночью. Подкрались сзади — и тресь по балде! В отместку, понял? Кожу на затылке рассекли… Хорошо, дома специалист: жена — гинеколог! Зашила…

Слава богу, никто к нам сегодня не подсаживается.

Странные дела творятся в нашей камере смертников: оптимисты — обидчивы, а пессимистам все по барабану. По-моему, мы с Толиком еще ни разу не поссорились. Ну скажет порой гадость — и что с того? Если правду сказал — чего дуться? А если соврал — тем более не на что…